Змеелов в СССР

Но все же бумажной волокиты мне избежать не удалось. Пришлось мне покорпеть, на всякий пожарный случай заполняя анкеты. Любопытно, что в числе прочих там был такой вопрос: «Удовлетворяете ли вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?»

Я подумал и написал: «Живу анахоретом». (Ссылка на А. Пушкина. «Онегин жил анахоретом»)

А вот на вопрос: «Были ли вы репрессированы? Если нет, то почему?», я ничего не сумел ответить кроме «Больно еще молод».

Тут надобно сказать, что я так прижился на санитарной станции как кукушонок. Со всеми работниками был в хороших отношениях. Даже стал считать ее своей родной организацией. Набрал при случае без огласки у Мезенцева бланков. А потом изготовил себе и печать. Взял отломанный кусок от ручки старого молотка, напаял на конец оловом. Потом зачистил поверхность, отполировал ее, вырезал и выдавил знаки печати. Вскоре это приспособление пошло в ход. С тех пор у меня были любые дополнительные бумаги от здешних медиков.

Что же касается квартирной платы, то она меня не обременяла. Как молодой специалист я получал 120 рублей грязными, до вычета налогов. Плюс шли премии за хорошую работу. И оплата за сданный яд по сдельным расценкам от прибалтов и ленинградцев. А мои запросы были весьма аскетичны. К тому же, и жизнь в Туркмении была дешевой.

После посещения мастера-кажара мои 4800 рублей в золотом песке превратились в 8400 советскими дензнаками. В Киеве эта сумма превратится в 12–13 тысяч. Как минимум.

Около трех тысяч мне хватит чтобы раздать долги, тысячу рублей кладу на все расходы, а 8 тысяч образуют мой личный оборотный капитал. Правда, в конце концов, это простые советские рубли, а не боны «Торгсина». Но что есть, то есть. Недаром же банковские билеты в 10, 25 и 50 рублей зовут червонцами. Золотого червонца в 7,74 гр уже нет, а бумажки, носящие его имя, остались. Реформа пройдет только в 1947 году.

Конечно, в таких делах легко лишиться шкуры. Но это уж издержки производства: «Волков бояться — в лес не ходить».

Легализовавшись, я принялся за работу. Поскольку сейчас было лето, самая жаркая пора, то работа моя была необременительна. Я вставал еще затемно и шел в свои «охотничьи угодья». Утром, по холодку, я как правило успевал наловить дневную норму. Потом становилось жарко, змеи прятались в норы, а я шел к ближайшим развалинам в поисках тени.

Там я оставлял свой мешок со змеями в тенистом укрытии, сам находил местечко неподалеку, немного отдыхал, немного ел и пил, принимал регидротационную соль, потом без надрыва занимался зарядкой, бегал, прыгал, отжимался. Пережидая самое жаркое время дня, занимался стрельбой из винтовки по кирпичам, тренируя меткость. Часа в три по полудни направлялся в обратный путь.

Пристраивал пойманных змей в террариум. Доил их. Иногда отправлял некоторое количество трофеев по почте заказчикам. Так же отправлялся и высушенный яд. К вечеру я освобождался.

В начале сентября я был готов ехать в Киев. Страшно, а надо. Рассчитаться с долгами. К тому же, я рассчитывал что маховик чекистских репрессий еще не заработал на полную мощность. Багаж мой был почти пустой, не считая змей, изумруды были надежно спрятаны и много места не занимали. Монет взял всего несколько экземпляров, самых дорогих. Больше ничего у меня не было, кроме личных вещей. И вдобавок, я со всех сторон обложился бумагами. Пригодилась и сделанная печать. Знаю я про эту вашу особенность насчет любви к официальным бумагам с печатями. Потому и заранее приготовился. Как говорят в народе: Больше бумаги — чище жопа!

И я двинулся в путь, благо с ж/д билетами у меня появились здесь выходы. После Ташкента стало как-то не по себе. Эпоха Большого террора цвела и пахла. Чекисты лютовали. Шел очередной «крестовый поход» против вновь образовавшихся врагов советской власти. «Лишь один товарищ Сталин никогда не спит в Кремле…» И другим не дает.

Правда, враждебность «новых врагов» заключалась лишь в том, что они не хотели для себя рабского труда и следовательно погружаться в бездонные пучины бедности и убожества, но когда это партийных «товарищей» волновали чьи-то там желания, идущие вразрез с идеями интернационалов и мировых революций! Партия приказала — члены, кандидаты, комсомольцы и прочие разделяющие идею ответили и понеслись выполнять, снося все на своем пути.

Всю страну затянула паутина дикого, тянущего душу страха. Можно было почувствовать себя внутри тотальной игры «Трансформеры, Эпоха истребления».

Навстречу нашему составу, с бодрыми песнями «Сталин это народ, что к победе идет, по вершинам заоблачных склонам», следовали караваны эшелонов, везущих на восток заключенных.

В пути ко мне часто с гордым видом подходили патрули. Как здесь любят говорить: «Конвой стреляет без предупреждения!» У них шпионом, «белобандитом» или же «деникинским офицером» ( в рамках национальной мании преследования) оказывался едва ли не каждый встречный.