Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

После разделов взаимоотношения духовенства и интеллигенции также определял прежде всего национальный фактор. Идентичность на дефисе «поляка-католика» усиливалась иной конфессиональной принадлежностью властей в российской и прусской частях. Семиотика и эстетика польского интеллигентского самосознания, эмоциональный надрыв, девоционалии «мученичества» с крестиками из сибирских цепей, история как мартиролог – все это из польской барочной католической культуры. Если правовой климат позволял, католический приход составлял центр деятельности различных польских организаций и объединений. Так, в прусской части разделенной Польши образованное духовенство играло роль «организаторов польского общества» и, судя по биографическому словарю здешней интеллигенции, продолжало и в XIX веке составлять крупнейшую группу наравне с преподавателями гимназий и журналистами. Как и в России, относительно доступный для низов и менее подверженный политическим ограничениям социальный лифт часто предоставляли семинарии, которые давали, кроме духовенства, кадры для низшей администрации и учителей начальных школ.

Несколько более напряженными отношения интеллигенции и духовенства стали разве что в негероическую эпоху варшавского позитивизма второй половины XIX века. Сказывалось и различие мировоззренческих принципов, обостренное знаменитым «перечнем заблуждений», «Силлабусом» папы Пия IX 1864 года, и становившийся заметным низкий культурный уровень костела, ослабленного репрессиями против наиболее выдающихся его представителей: в глазах варшавских позитивистов Церковь воспринималась как «религия непросвещенных масс». До ситуации «двух Польш», как во Франции, дело тут не дошло, но новейшие конфликты между типом «поляка-католика» и поляком-интеллигентом, продолжавшим традиции вольнодумцев Просвещения, назревали уже тогда.

В России, пытаясь определить в своих «Очерках русской жизни» (1886) границы нового слоя, Н. В. Шелгунов выразился про духовенство в том смысле, что оно не относится к интеллигенции «почти никогда». Это «почти» – отсутствие противопоставления, как во Франции Третьей республики, но и союза, как в польских землях, – характерно. Для мейнстрима русской интеллигенции нетипичен ни французский радикальный антиклерикализм «раздавите гадину!» (écrasez l’ infâme!

), ни немецкий протестантский синтез, и уж тем более тут не работает национализация религии, как в Польше. В отношении к духовному сословию, замечал выходец из него, публицист и ученый Дмитрий Иванович Ростиславов в начале 1860‐х, «отдельных лиц любят и уважают, но целое сословие находится в презрении». Спектр соответствующих высказываний со стороны самих интеллигентов широк. От «литературных Робеспьеров», «выращенных на постном масле» Тургенева до портрета поповича у Софьи Ковалевской, рисующего типическое отношение к предмету: «Нескладная долговязая фигура <…> лицо, окаймленное жидкими волосами, большие красные руки с плоскими, не всегда безупречно чистыми ногтями, но всего пуще неприятный вульгарный выговор на О <…> свидетельствующий о воспитании в бурсе». Почему-то непременно везде вот эти «жидкий», «реденький», «бородёнка», как у чеховского отца Якова в рассказе «Кошмар», или, скажем, в воспоминаниях одной из барышень, у которых был домашним учителем Добролюбов: «лицо серо-зеленое, волосы жидкие…» Если «поп» или попович неученый, то пузатый, если ученый, то вот такой ущербно-жидкий.

Между тем, вспомним, в первом «Кто есть кто?» интеллигенции России, «Опыте исторического словаря о российских писателях» Николая Новикова (1772) ученое духовенство включается без всяких оговорок. И в начале распространения интеллигенции в 1860‐х годах духовенство все еще имело пограничный статус. Публицистами и литераторами круга И. С. Аксакова или Н. С. Лескова оно причислялось по меньшей мере к «сельской интеллигенции» и считалось равноправным носителем «народного» духа, как в польском или немецком случаях. Однако этот пограничный статус сошел на нет с присвоением понятия

интеллигенции демократическим лагерем и с секуляризацией понятия

Духовность

. Обобщающее -ость в этом слове опять ясно указывает на относительно недавнее его появление. В XVII – начале XVIII века духовность подразумевает сферу веры и нравственности, касающуюся ведения духовенства. «В духовности у него будучи» обозначает отношения с духовником (духовным отцом) или духовным начальством. В качестве свойства отдельного человека имеется в виду религиозность, благочестие «богомольцев»: «Мое спасение чрез твою духовность к Богу», – пишет, к примеру, Василий Долгоруков-Крымский своей жене из похода в Семилетнюю войну (1758).