«Знаю человека во Христе...»: жизнь и служение старца Софрония, исихаста и богослова

Он молился и дома, и в святом храме, куда его водили родители. Видимо, это было не просто молитвенное правило, а усердная, обращенная к Богу молитва, поэтому она связана с ранним опытом богосозерцания, который старец помнил всю свою жизнь и который остался неизгладимым в его памяти. Он пишет, что познал живого Бога с младенчества: бывало, что няня выносила его на руках из святого храма, и он видел город освещенным "двумя родами света", и, как он пишет, "солнечный свет не мешал ощущать присутствие иного Света". И признается: "Воспоминание о нем связывается с тихой радостью, наполнявшей тогда мою душу"[67].

"Спор с Богом" — память смертная

Когда человек взрослеет, приобретает жизненный опыт, развиваются его мыслительные способности, он обычно сталкивается с разными личными или общими проблемами и начинает "спорить" с Богом. Он не может постичь рассудком, как Бог действует в жизни и в истории, не нарушая при этом человеческой свободы.

Трудность в том, что существует огромное различие между нетварным и тварным. Нетварное (Бог) не имеет ни начала, ни конца и не подлежит нетлению, а твари прилежит и начало, и конец, и нетление. Безначальный, бессмертный и несотворенный Бог непостижим для смертного, тварного человека, созданного во времени. Только во Христе ипостасно соединилось нетварное и тварное. Существует также различие между Божественной сущностью, недоступной для человека, и энергиями, которым он может быть причастен. Поэтому апостол Павел возглашает: "О, бездна богатства, и премудрости, и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его! Ибо кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему?"[68]

.

Неведение путей Божиих порождает проблему "теодицеи", "спора" человека с Богом. Этот странный и мучительный "спор" выразительнейшим образом показан в книге Иова.

В душе старца Софрония такой "спор" начался в детстве.

Дети в возрасте восьми-десяти лет начинают размышлять и задаваться вопросами бытия: о жизни и смерти, о смысле бытия, о временности земной жизни — и начинают осознавать смерть как непредотвратимый факт, что вызывает в них напряженные искания.

Старец переживал эти проблемы с особой остротой. С возрастом его молитва к живому Богу приобрела иной характер, его ум "все чаще возвращался к размышлению о бесконечном, о том, что пребывает всегда". Это происходило главным образом в его беседах с младшим братом Николаем[69]

.

Вопросы о смысле бытия рождались под влиянием трагических событий той эпохи: человечество сотрясали страдания Первой мировой войны. Старец не мог примириться с мыслью о смерти стольких тысяч неповинных людей. Он думал, что, окажись он в их рядах, ему самому пришлось бы убивать неведомых ему людей, а те стремились бы покончить с ним. Вместе с этим чувством рождались различные вопросы:

…где смысл нашего явления в сей мир?

И я… зачем я родился?

Ведь я только что начал входить в осознание себя

человеком: внутри загорался огонь благих желаний,

свойственного молодости искания совершенства, порывы

к свету всеобъемлющего знания. И все сие отдать? И таким образом!

Кому и для чего?

Ради каких ценностей?[70]

Такие вопросы вызывали в нем ощущение смерти с особой остротой, вели к осмыслению бытия. Позже он понял: это был не просто переход от детского возраста к подростковому, как у большинства детей, а божественный дар памяти смертной. И этот дар — память смертная — преследовал его постоянно на протяжении всей жизни. Однако тогда он ничего не знал об этом даре[71].

Вопрос был откровенным: "Вечен ли я, как и всякий другой человек, или все мы сойдем во мрак не-бытия?" Сей вопрос не был выработкой ума или мысленным упражнением: он обжигал сердце подобно "неоформленной массе раскаленного металла". Глубоко в сердце укоренилось "странное чувство", не похожее ни на что другое из его переживаний: чувство "бессмысленности всех стяжаний на земле"[72].

В первой главе, "Благодать смертной памяти", старец описывает, анализируя, тогдашнее состояние, которое приготовило его к последующим великим опытам. Он с благодарностью высказывается об этом периоде: "О, ужасы этого благословенного времени! Никто не в силах добровольно пойти на эти испытания"[73].

Хотя внешне он был тогда спокоен и жил привычной жизнью, но в глубине существа его занимали проблемы бытия. Даже во время Первой мировой войны с сокрушительными для всего мира последствиями внимание старца занимало скорее его "внутреннее крушение". Вопросы возникали последовательно, один за другим. "Если я умираю действительно, т. е. погружаюсь в "ничто", то и все другие, подобные мне люди, также бесследно исчезают. Итак, всё суета; подлинная жизнь нам не дана. Все мировые события не больше чем злая насмешка над человеком"[74].