«Знаю человека во Христе...»: жизнь и служение старца Софрония, исихаста и богослова

Святой Симеон Новый Богослов повествует о восходе ума от ограниченного к беспредельному, от чувственного к сверхчувственному, когда происходит "забвение всего оставленного позади". Это состояние, которого он сподобился, святой Симеон называет безмолвием. "Именно это я называю поистине безмолвием и страной безмолвия"[212].

У святого Макария Египетского есть притча о человеке, который входит во дворец и видит там блеск, и красоту, и сокровища, и ест с царем, а потом удаляется оттуда, и попадает в "зловонные места", и чувствует разницу.

То же самое случается и с человеком, которому Бог показал Свои блага. "Дал ему вкусить иного века, иной сладчайшей пищи. Показал ему славу и царские неизреченные небесные красоты. И человек, сравнив уже оные духовные блага с благами века сего, если видит потом царя, властителей, мудрых, то все отвергает, имея в виду небесное сокровище, потому что Бог есть любовь, а он приял в себя небесный Божественный огнь Христов, и наслаждается, и радуется, и привязан к тому"[213], и его не волнует ничто человеческое и тварное. Старец после возвращения от такой молитвы "ощущал себя как бы до конца истощенным", и тогда, по-видимому, он "приближался к заповеданному смирению", смирению Христову, не сопоставимому ни с чем человеческим и тварным: "Смирение Бога — непостижимо… оно есть атрибут Божественной любви, отдающей себя вне всякой меры"[214].

Это есть молитва не индивида, а персоны. Естественно, вначале человек молится о своем "безобразии", о своих падениях, которые он ощущает в благодати. Но, созерцая Бога в Его нетварном свете, человек встречается лицом к Лицу с Творцом мира и всего человечества, и так рождается молитва персоны: молитва за весь мир. Старец жил свою трагедию как трагедию общечеловеческую, и более полувека он молился иногда до глубокого плача, по временам до безумия отчаяния о спасении, если возможно, всех[215]

.

Чувствуя сострадание Бога ко всему падшему человечеству, он и сам молился обо всех людях и сострадал всем отдалившимся от Бога[216].

Когда старец жил в пустыне Святой Горы во время Второй мировой войны, он ощущал все муки человечества и молился за всех людей с плачем, как молился и о своем падении. Этому содействовало и то, что он испытал во время Первой мировой войны и революции. Как он пишет, "не существует греха большего, чем грех войны". Он чувствовал причастность миру, несмотря на то что жил в отдаленной пустыне. Поэтому он пишет:

В те годы я жил Литургию, помня Гефсиманскую ночь Христа и страшный Голгофский день. Я был в отчаянии: мне раскрылись размеры Первого Падения Человека. Как я остался живым — не понимаю[217].

Эта фраза "как я остался живым — не понимаю" говорит о той напряженности молитвы старца за все человечество — "безумной молитвы", скорби за весь мир, — которая сокрушала даже его кости, все его существо.

Такая пламенная молитва есть священнослужение, приносимое за весь мир. Молящийся становится, в определенном смысле, священником, который несет подвиг духовного священства: молитву за все человечество. Однако старец был священником в прямом смысле: он принял через рукоположение благодать священства и совершал Божественную литургию в "духе" молитвы за весь мир. Он говорил, что Божественная литургия открывает сердце человека страданиям всех людей. Его душа погружалась в океан человеческих страданий, так как со времен Первой мировой войны и революции в душе его "отпечатлелись навсегда безысходные муки многомиллионных масс народа", и, служа литургию, он молитвою мог объять весь мир[218]

.

Он говорил, что, когда он совершал Божественную литургию в пустыне, имея только одного монаха на клиросе, у него было глубочайшее ощущение присутствия всех людей: каждая Божественная литургия есть всемирное событие: "Весь мир был там с нами; мир и Господь; Господь и вечность"[219].

Если каждый христианин, участвующий в Божественной литургии, способен жить страдания всех людей в молитве за них, то тем более — священник, совершающий литургию. Чрез видение величия дара священства старец Софроний прикоснулся к тайне вечного архиерейства Христа. Он благодарил Бога за "благодать священства", которой сподобился, и хотя "не обрелось в деяниях жизни его канонических препятствий для восприятия священства", "в духе он ощущал себя достойным лишь осуждения на тьму кромешную". Он пишет: "Бог же делал со мною обратное: чем большим было мое осознание недостоинства, тем щедрее Он давал мне осязать Его вечное архиерейство"[220].

Такая чистая умная молитва, как и молитва за весь мир, иногда приводит неожиданно к созерцанию нетварного света. И этот опыт, редкий для большинства людей, много раз жил старец Софроний, ибо молитва рождалась видением Божественного света.

"Видения нетварного света"