ЗНАК ВОПРОСА 1994 № 04

Некоторые из них явно работают на идею, что свист Соловья причинял вред мощной струей воздуха. Живую аналогию описаниям былины мы находим в летописных сообщениях о бурях: «С церквей и хором срывало крыши», «верхи и кресты посломало со всей церкви», и т. п. Про такую малость, как выбитые бурей окна, обычно и не упоминалось…

Но гораздо яснее читается в былине другая мысль: свист вызывал сильное сотрясение. Это выражено еще раньше, в «лесной» сцене, мотивом дрожащей земли — не случайно иные певцы начинали с него и рассказ о свисте Соловья в Киеве. А когда трясется земля, трясутся и дома, и мебель в них, и стекла разлетаются вдребезги. Между прочим, и кресты могут валиться не только от сильного ветра. Они, например, падали с церквей во время землетрясения, случившегося в Киеве в 1101 году. То же изображено на летописной миниатюре, иллюстрирующей рассказ о киевском землетрясении 1230 года: покосившиеся церкви с обломанными куполами без крестов, а один крест летит вниз. Коли на то пошло, и волнение вод — вспомним еще один «природный» мотив — может иметь своей причиной не ветер, а землетрясение (такие факты наблюдались даже на удаленной от зон сейсмической активности Волге).

В том, что к подобному пониманию действия оружия Соловья-разбойника склонялись и сами носители фольклора, больше всего убеждают мотивы, имевшие единичное употребление. Отдельные варианты былины говорят, что от свиста Соловья в Киеве «полетело из дымолок[1]

кирпичьё заморское», «все муравлены печки прирассыпались», «разломало все связи железные», «в церквах иконы повалилися». Добавим сюда же фразу из белорусской сказки про Соловья: «Потолок от свиста разломился». Приплюсуем и мотив, содержащийся в ряде списков рукописной повести и восходящий к какому-то устному тексту, былинному или сказочному: «У государей и у богатырей кресла и стулья подломились, а у князя Владимира скамья подломилась». Все это — поздние индивидуальные привнесения, но именно в такой «отсебятине» наилучшим образом проявляется осмысление исполнителями традиционного текста, и здесь нельзя не отметить, что все дополнительные мотивы, характеризующие последствия свиста внутри помещения, выразили одну и ту же идею: свист Соловья-разбойника сотрясает, разламывает твердые предметы.

Доминирование этой идеи кажется довольно неожиданным после того впечатления о «свисте ветра», которое мы вынесли из анализа «лесной» сцены, но по здравом размышлении приходишь к выводу, что, может быть, все как раз закономерно. Образ сотрясающихся построек не только не противоречит образу бури — в реальных жизненных наблюдениях они бывали крепко связаны между собой. «Лютым ветром и вихорем многие церкви Божия, шатры и кресты и главы поломало и в поле разносило, и всякое здание и стены церковные тряслися», — сообщает Вологодская летопись о буре, пронесшейся 21 марта 1680 года. Отметим сочетание в этом известии сразу трех «былинных» эффектов — тряски зданий, срывания крестов и верхушек строений. Примерно то же рассказано о буре 25 октября 1495 года в Москве: «Хоромы трясло, а с иных верхи срывало, и кровли драло…». При сильных порывах ветра ощутимо даже колебание почвы. Оно, правда, бывает и от сильных раскатов грома. Эта деталь тоже часто подчеркивается в летописных известиях: «потрясеся земля» во время бури с грозой в Новгороде 9 апреля 1419 года, «от грсмениа страшнаго» дрожала земля 1 сентября 1477 года в Москве, и т. д.

Давайте поставим себя на место создателей былины о Соловье-разбойнике и тех, кто исполнял ее затем, добавляя в повествование новые краски. Судя по многим данным, наш героический эпос создавался главным образом в городской среде (исследовательница былин Р. С. Липец имела полное право назвать их самым урбанистичным жанром русского фольклора), дальнейшая же судьба его связана преимущественно с крестьянством — последние столетия основным очагом сохранения былинного эпоса оставался Русский Север. Так вот, вообразим себе: дом средневекового горожанина или деревенская изба содрогается то ли от ветра, то ли от грозы, снаружи грохот, треск и завывание… Подобное приходилось пережить каждому сказителю. И это образно-эмоциональное восприятие бури человеком, находящимся внутри помещения, пожалуй, как раз и позволяло представить свист «бурного» Соловья в княжеских палатах прежде всего как свист сотрясающий.

Не будем, однако, совсем уж сбрасывать со счетов землетрясения. О них русские люди знали не понаслышке. Только за XII век, который мы определили как наиболее вероятное время сложения былины о Соловье-разбойнике, летописями отмечено не менее десятка землетрясений на Руси. Случались они и позже, причем отзвуки подземных бурь порой достигали «былинного» Севера. Приписывать таким фактам значительную роль в создании «городской» картины свиста разбойника было бы рискованно (все же явление это достаточно экзотично для наших мест), но служить стимулом к усилению эффектов тряски при свисте Соловья воспоминания о землетрясениях вполне могли.