ЗНАК ВОПРОСА 1994 № 04

Основанием для такого вывода служит все тот же бесценный показатель — микроизменения, вносившиеся исполнителями в традиционный текст. Бывали случаи, когда индивидуальное привнесение подхватывалось другими исполнителями, становясь, в свою очередь, традиционным. Это само по себе свидетельствует о принципиальном соответствии его коллективному сказительскому пониманию данного места былины. Но не менее, если не более значимы для нас факты независимого появления в разных вариантах близких по смыслу нововведений. Когда же в нашем распоряжении почти две сотни вариантов (считая прозаические пересказы), появляется возможность сделать статистические замеры: какого характера детали вносились исполнителями чаще, какие — реже, а какие не появлялись совсем, хотя, казалось бы, их следовало ожидать. «Умолчания» на фоне большого количества вариантов тоже красноречивы.

Так вот. Во всем массиве опубликованных записей сюжета о Соловье практически нет деталей, которые подтверждали бы, что исполнители связывали падение людей от свиста разбойника с «напором стремительного вихря» или трясением земли. Наоборот, многие вариантные разработки эпизода показывают, что падение объясняли не механическими, а физиологическими причинами, если позволить себе в разговоре о содержании былины естественнонаучную терминологию.

Вообще по части понимания и изображения человеческих последствий свиста в былине чувствуется некая проблемная напряженность, своеобразная «драма идей», растянувшаяся на века; и перипетии ее, по счастью, тоже оставили свои достаточно ясные следы в имеющихся записях произведения.

Один из главных источников этой напряженности был заложен в былине с самого начала. Попросту говоря, ее создатели не позволили проявиться в полной мере злодейским способностям Соловья. Практически нереализованной осталась… смертельная сила его свиста. О том, что своим свистом разбойник убивает людей, мы, как и Илья Муромец, узнаем из сообщения черниговцев. Но ведь это, выражаясь научным языком, только экспозиция, обрисовка положения дел до того момента, как стало развертываться действие былины. В самом же этом действии, так сказать, на наших глазах, Соловей уже никого не убивает. Два раза ему по сюжету предоставилась такая возможность — и оба раза у создателей былины нашлись веские художественные причины не допустить смертельного исхода.

Илья Муромец, столкнувшись с Соловьем в лесу, да и позднее, в Киеве, не мог погибнуть от его свиста просто по законам эпоса: богатырь есть богатырь, ему суждено одолеть чудовище. Далее по замыслу былины Соловей должен был продемонстрировать мощь своего оружия на киевской «массовке». Придумывая эту сцену, авторы произведения решали внутренне противоречивую задачу. С одной стороны, желательно было показать действие свиста на киевлян как можно более сильным, оправдывающим грозную репутацию разбойника. С другой стороны, и здесь логика сюжета исключала гибель присутствующих. Теперь разбойник был в полном подчинении у Ильи и свистел по его приказу, а богатырь никак не мог допустить появления новых жертв Соловьева разбоя, даже если они пришлись бы на долю такой малосимпатичной публики, как княжеско-боярская верхушка. Тем более не мог он допустить реальной угрозы для жизни князя Владимира, на службу к которому приехал.

Как вышли из положения создатели былины, мы уже знаем. Киевские князья-бояре от свиста только падают. Каким бы ни было происхождение этого мотива, сюда он введен как очевидная замена смерти. Чтобы предотвратить гибель собравшихся, Илья Муромец приказал Соловью свистеть вполсилы, а Владимира и его жену поставил себе под мышки (богатырь, ясное дело, выше обычных людей), оттого-де княжеская чета и избежала участи остальных.

Все вроде бы придумано гладко, мотивированно… Однако внутренняя противоречивость ситуации была именно сглажена, но не снята, и это еще заявило о себе в процессе дальнейшей жизни произведения. По вариантам отчетливо видно, что для многих исполнителей было недостаточно сказать (устами черниговцев) о смертоносной силе соловьиного свиста — они испытывали соблазн показать ее в сюжетном действии. А где, как не в кульминационной киевской сцене, заманчивее всего это сделать? Но и нарушать трактовку этой сцены, узаконенную традицией, вроде бы негоже. Дилемма… Сколько разнообразных попыток разрешить ее мы наблюдаем в записях сюжета о Соловье-разбойнике!