ЗНАК ВОПРОСА 1994 № 04

За исключением этого мотива, возможно, донесшего до нас древнейшую подробность, уже не сохраненную былиной, все другие прозаические и графические трансформации образа Соловья, повторяю еще раз, явно вторичны и «третичны» по отношению к былине. Но они еще более оттеняют загадку, кроющуюся в былинном Соловье — «дуализм» его фигуры, ее принципиальную противоречивость. И любая гипотеза о происхождении образа разбойника должна, разумеется, прежде всего удовлетворительно объяснять эту его особенность.

ИСТОРИЧЕСКАЯ

ЛИЧНОСТЬ?

Самый радикальный способ решения данной проблемы, как выяснилось, состоит в том, чтобы признать двойственность фигуры Соловья-разбойника… мнимой. Такая идея долгое время витала в воздухе, пока, наконец, ее не выразил в 1891 году выдающийся отечественный филолог А. А. Потебня. К нему присоединился ряд других ученых. Суть рассуждений А. А. Потебни и его единомышленников заключалась в следующем.

Во-первых, почему имя Соловей нужно непременно считать указанием на птицу? В старину его мог носить и человек. «Употребление названий животных разного рода в качестве личных имен, — писал в этой связи А. И. Соболевский, — свойственно едва ли не всему человечеству. Древняя Русь знала его издревле». То, что ныне воспринималось бы только как забавные, а порою даже обидные для их носителей прозвища, раньше служило «официальными» именами вполне уважаемых людей. Уместно вспомнить, что царская династия Романовых вела свою родословную от боярина Андрея Кобылы, жившего в XIV веке. В документах XV–XVII веков фигурируют Баран Филиппов, Волк Курицын, Овца Владимиров, Паук Иванов, Жаворонок Лазарев, Анисим Скворец, Васька Воробей, Стахей Голубь… Имя Соловей в такой компании выглядит совершенно естественным. На страницы документов этого же периода попали дворянин Соловей Борщов, стрелецкий десятник Матюша Соловей, запорожец Михайло Соловей и другие. Кроме того, косвенным признаком популярности какого-то имени в прошлом является современное бытование производной от него фамилии. «Широкое распространение в наше время фамилии Соловьев, — отмечал А. И. Соболевский, — кажется, достаточно ручается за частое употребление этого имени в старину».

С нашим же Соловьем дело могло обстоять очень просто. Разбойникам ведь принято давать клички. Ничто не мешает предположить, что какой-нибудь удалец «с большой дороги» получил прозвище Соловей — допустим, за особенное умение свистеть, всегда ценившееся в разбойничьей среде. Для сравнения скажу, что в окрестностях Киева бытовало предание о разбойнике Голубе, а сподвижниками Ермака Тимофеевича народная молва называла лихих атаманов Сокола и Петуха.

Что у нас осталось от птичьих признаков Соловья-разбойника? Его сидение на дубах? Но еще в 1873 году немецкий ученый Ф. Либрехт, обобщая данные о том, что многие «примитивные» народы устраивали себе жилища на деревьях, без тени сомнения писал: «Реминисценцией такого обычая является Соловей-разбойник, соорудивший себе гнездо на двенадцати дубах». Позднее русские исследователи «проблемы Соловья» провели другие, не менее интересные параллели. Так, одно из суданских племен укрывалось от своих врагов на ветвях эриодендронов: первый «этаж» воздушного укрепления составляло жилище с провизией и домашними животными, выше располагалась корзина для воинов. А неподалеку от Торуня (Польша) в старину был могучий дуб, знаменитый тем, что на нем какое-то время жили (!) прусские крестоносцы.

Однако все эти материалы играли уже второстепенную роль, потому что такие же факты выявились и в русской истории.

Заглянем в словарь В. И. Даля. Оказывается, у слова «кровать» помимо значения, всем нам известного, было раньше и такое: «охотничьи полати, помост на дереве, для стрельбы медведя». Подобные же «кровати», по свидетельству письменных источников, использовались и в оборонительных целях. Представить воочию, как все это происходило, поможет цитата из комментариев к «Слову о полку И гореве», принадлежащих перу дореволюционного переводчика этого памятника Н. М. Павлова-Бицына. (Какое отношение к обсуждаемой теме имеет само «Слово», будет сказано в дальнейшем.)

«Нам припоминается, — писал он, — сторожевая жизнь степной русской украйны (окраины. — Ю.М.) и весьма характерный способ караулов, устроенных для наблюдения за вторгавшимися в степь. Этот способ со времени киевских князей, боровшихся с половцами, сохранялся еще и в московский царский период, когда врагами уже являлись крымские татары. На одиноких дубах, рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят вверху стражники, дозорцы и пристально смотрят на бесконечную степную даль. Под дубом еще другой стражник и два оседланных коня. Завидится вдали пыль или вообще какая-нибудь тревога от табуна или от войска — стражник подает клич сверху дерева; его товарищ под дубом садится на одного из оседланных коней и едет к следующему такому же пункту».