Знакомство категории X

— Если бы ты жил на Кап-Ферра с богатенькими родителями, я бы упорно тебя клеила, месяца через два женила бы на себе, а потом только бы и думала что о разводе, чтобы спокойненько жить себе на алименты. Мне нельзя терять время: я не могу быть подружкой богача.

— Значит, мне повезло?

Ответил я ей в тон и тоже по-английски. Мы словно пытались избежать излишней откровенности, перейдя в чужой для нас стране на иностранный язык. Хотя странно, что я вообще упомянул об откровенности, ведь я только что решил ей соврать. Зато искренне: мне чертовски понравилось заниматься с ней любовью и жутко хотелось, чтобы мы подружились. Не стану я все портить, рассказывая о том, что, хоть и родился во вшивом пригороде Кейптауна, сейчас получаю около двадцати тысяч евро в месяц и в целом гожусь на роль того самого миллионера из ее мечты. Прекрасный принц для нее — всего лишь алименты, а я совсем не хочу ее потерять. Даже если все, что у нас сейчас есть, — это три часа полового акта и возникшее, как только мы оделись, ощущение, что мы уже сто лет знакомы. Как два солдата вражеских армий, которые после заключения перемирия поняли, что у них все стало общим.

— А как ты попал ко мне на съемку?

Ледяная синева ее глаз возвращает меня к реальности. Невероятный взгляд. Совсем недавно, погружаясь в него, я забывал обо всем на свете: о людях вокруг, о жаре, запахах, дублях, о гриме и марафонской эрекции. Когда я чувствовал, что слабею, или боялся кончить раньше времени, мне стоило только сконцентрироваться на желтых точках, сверкающих в ее васильковых глазах, и я брал себя в руки: крапинки росли, двигались, складывались в картинки, порождаемые ритмичным движением моего тела, и все это время мы как ни в чем не бывало перекидывались положенными по сценарию «Трахни-меня-ты-мокрая».

Она повторяет вопрос. Я собираюсь ей ответить, но тут у нее звонит телефон. Она смотрит на номер, высветившийся на экране, встает, извиняется и выходит говорить на улицу.

Дрожь ликования, которую вызывает у меня вид ее стройного светло-серого силуэта, тут же сменяется ощущением холода и пустоты. Чем дальше она уходит, тем сильнее у меня сжимается сердце. Она нервничает, это видно со спины. Отчаянно жестикулируя, задевает руками прохожих. И в тот момент, когда она поворачивается ко мне с недовольным выражением лица и, прижимая к уху телефон, взглядом просит еще немного подождать, мне приходит в голову мысль, что это, возможно, и есть женщина моей жизни. Но что мне с того? Ведь ею всякий может обладать, да и своей жизни я стыжусь.

* * *

День начался как обычно: подъем, двадцатиминутная зарядка по старой привычке, кофе с бутербродом в баре на авеню Гранд-Арме. Я был в черном спортивном костюме, цвет которого полностью соответствовал моему настроению, угрюмый, небритый, непонятно зачем вскочивший в такую рань, а впереди еще целый день. Тренировки не ожидалось, потому что мы снова остались без тренера: уже трое не прошли испытательного срока. Впрочем, для меня это мало что меняло. Все, что значилось в моем расписании на неделю, — посещение Дворца правосудия в пятницу утром. Зоргенсен, наш вратарь, купленный за пять миллионов у туринского «Ювентуса», говорит, что, учитывая, сколько времени мы проводим на допросах о финансовых делах клуба, скоро у нас следователь за тренера будет.

С тех пор как я попал на скамейку запасных, я стал завсегдатаем в этой забегаловке в уныло-бежевых тонах, где пахло половой тряпкой и убитым временем. Уже на третье утро я выбрал себе место за стойкой, пятое от кофеварки, справа Жан-Батист, слева Брюно — два соседа, которые впервые заговорили друг с другом и познакомились лишь тогда, когда между ними появился я. Жан-Батист уже перешел на сухое белое вино, а Брюно на свежевыжатый апельсиновый сок. «Витамины», — уныло шутил он, и от его слов у меня сжималось сердце. Так мы и сидели втроем, не сговариваясь, молча дулись на весь свет: одна нога на металлической подножке, голова втянута в плечи, взгляд застыл на бутылке, и так каждое утро, если не происходило ничего нового.

Брюно потерял работу, Жан-Батист искал ее, а мне платили за то, что я ничего не делаю. Я не стал им о себе рассказывать из уважения, а еще чтобы не чувствовать себя одиноким. Чтобы казалось, что я не один такой. Они не задавали мне вопросов: им хватало собственного прошлого. Жан-Батист был преподавателем французского языка и литературы, Брюно — пожарным. Первый наблюдался у врача по причине депрессии, второго отстранили от работы по дисциплинарным соображениям. Подробностей я не знал. Вокруг нас шуршали газетами, отмечали галочками объявления о работе и зачеркивали цифры на лотерейных билетах. А мы ничего не отмечали и не зачеркивали, мы молча ели и лишь иногда обсуждали прогноз погоды — а что еще остается делать тем, кто потерял веру в людей и в себя.