Знакомьтесь - Балуев!

Приезжала к вражеским блиндажам кухня — Кисляков не трогал повара. Из офицерского блиндажа выходил денщик и выплескивал из ночной посудины — Кисляков не трогал денщика. Часовой, смененный, уходил в укрытие — Кисляков не трогал и часового.

В проходах между блиндажами начинали ходить солдаты, а Кисляков терпеливо продолжал глядеть на все это. Только Вася Мамушкин ерзал на своей подстилке и вопрошающе и жадно оглядывался на Кислякова, но Кисляков не обращал на него внимания.

Наконец из блиндажа вышел офицер в расстегнутой шинели. Подышать свежим воздухом, захотел, что ли? Кисляков приложился и…

— Готов, — сказал Мамушкин.

Кисляков выбросил стреляную гильзу, сунул ее в карман и сердито сказал:

— А ты под руку не кричи.

Мамушкин разыскал среди жухлой травы тоненький, нежный зеленый стебелек и, показав его Кислякову, сказал:

— Ишь ты, какой усатенький.

— Не мни руками, — сказал Кисляков, — пускай торчит.

— А я не мну, — обиженно сказал Мамушкин.

Во вражеских расположениях после выстрела движение прекратилось. Кисляков перевернулся на бок и сказал:

— Я в тыл к ним любителем был ходить. Некоторые удивлялись: как это так? А чего тут такого — по своей земле ведь хожу. Это фашисту должно быть страшно по моей земле ходить.

— Хорошо как! — вздохнул Мамушкин, глядя на синее, теплое небо.

— Я в Сочи был, — сказал Кисляков строго, — там и пальмы, и все такое. А чище этой нашей природы ничего нет.

— Мы с ребятами в такое время щурят ловили корзинами. А то… — Мамушкин приподнялся на локте и восторженным шепотом объяснил: — запруды делали. Здоровенные! Как спустишь воду, так прямо как Терек у Лермонтова. В корытах с ребятами плавали. — И Мамушкин засмеялся.

Кисляков, всматриваясь в лощину, угрюмо произнес:

— Напугались, черти, закопались, как суслики. Теперь до вечера не вылезут.

— А знаете, — сказал Мамушкин, мечтательно жмурясь, — весной мы сусликов ловили. Сделаем запруду, канавку продолбим, и ручей к ним в нору, аж бурчит вода, льется. Глядишь, он и выскочит, мокрый, как крыса, и пищит.

Кисляков усмехнулся и сказал:

— Ты думай, как этих паразитов наружу вызвать. Про сусликов мне даже неинтересно слушать.

— Что ж, — обиделся Мамушкин, — поговорить нельзя? — Вдруг лицо его просияло. Он сел и громко сказал: — Григорий Степанович, разрешите!

— Чего еще? — сердито спросил Кисляков.

— Да ведь фашисты–то в лощине, — сказал Мамушкин. — Собрать ручьи запрудами и спустить в балочку — их и затопит.

— Может, ты еще к ним в корыте сплавать захочешь? — насмешливо спросил Кисляков.

В небе щебетал жаворонок. Кисляков улыбался своим мыслям, и не знаю, слышал он жаворонка или нет.

Солнце пылало все жарче, яростнее, и земля все сильнее пахла здоровым, сильным и живым своим телом, и ручьи пели басовыми голосами и мчались со склонов, как желтое тяжелое стадо на водопой.

И вдруг из блиндажа выскочил вражеский солдат с лопатой и стал кидать глину на бруствер. Не успели стянуть убитого солдата за ноги обратно, как появились трое новых, тоже с лопатами. Кисляков и их убрал. Но движение в расположении врага не прекратилось. Выставив станковый пулемет, фашисты стали бить по кустарнику, где лежал Кисляков, и продолжали копать землю и кидать ее на бруствер.

Кисляков менял огневые позиции. Винтовка его раскалилась. Скоро к Кислякову приполз Мамушкин. Мокрый, весь в глине, не обращая внимания на визжащие пули, он улегся рядом с Кисляковым и, прилаживая винтовку без снайперского прицела, рассмеялся и сказал:

— Не нравится фашисту наша весенняя капель.

— Лежи, лежи знай, — мягко сказал Кисляков, — и башку береги. Она тебе еще пригодится.

Светило солнце. И не нужно было Мамушкину снайперского прицела, чтоб выбирать себе мишень. Фашисты выползали на бруствер, в окоп бурно и яростно лилась весенняя вода. Она текла вниз по балке, а берега балки были покрыты бурой, старой травой, сквозь которую пробивали себе путь тонкие и нежные зеленя.

1942

На старом заводе

Токарь научился работать в потемках синего, холодного света. Жестяным колпаком накрывает себя сварщик. Он трудится, как водолаз под глубинным колоколом. Прикрытые асбестовыми абажурами, наполненные белой огненной сталью, ковши уходят по монорельсам в литейный цех.

Я ходил по цехам, как по темному штреку, и только возле станков, как в забоях, теплились синие лампы. И, конечно, я не узнавал людей. Петр Захарович Игнатюк хлопнул меня по плечу. Я долго вглядывался в его лицо, такое знакомое, близкое и такое странное в этом металлическом, синем свете.

Я шел со старым мастером нашего старого металлургического завода, спотыкаясь, вытягивая руки, — ведь и цех я уже успел забыть за полгода войны.

В токарном цехе среди шелестящего шума обдираемой резцами стали слышался мерный звон падающих в ящик деталей.

Я спросил:

— Водопроводные втулки?

Мастер сердито взглянул на меня и, нагнувшись, положил мне на руки увесистый стальной цилиндр.

— Стаканы для снарядов, — сказал он гордо. — Чуешь?

Я удивился, так как знал, что старые станки не приспособлены для расточки цилиндров большого калибра:

— Оборудование новое получили, что ли?