Знамение. Вертиго

Память послушно вытащила из дальнего ящика памяти его лицо. Массивное, твердое, крупное, мультяшно-детское, со слишком широко расставленными глазами, с комично вздернутым носом по форме напоминающим картофель. Еще мне вспомнилась сцена нашей нелепой беседы, когда я почти с ним поругался, оскорбленный его поведением, уже не помню по какой причине. И неоднозначное свое о том мужике впечатление, который казался вроде простоватым и добродушным, но иногда будто случайно показывал истинное свое нутро, словно двойное дно в шкатулке фокусника, будто тот мужик знал нечто, чего не хотел говорить и хотел выглядеть тем, кем на самом деле не являлся.

Да…, да…, я вспомнил его глаза, которые жили отдельной от остального лица жизнью. Глаза цвета намокшей древесной коры: острые, испытывающие, хитрые… И его слова, как он спросил меня: «к концу света готовитесь, от космического вируса?». А потом не признавался в заданном вопросе, морочя мне голову идиотской игрой слов. Вот поэтому я на него и разозлился…

А после была поездка в яхт-клуб, который находился по указанным координатам. И погоня от синей Лады Приоры, гнавшейся за моей машиной всю дорогу. И маленькая девочка — иностранка, отставшая от беспечных родителей, таращившаяся на меня в лучших традициях мистических хорроров. И то, что я ничего особенного не нашел в том яхт-клубе, кроме разве что того, что железная дверь и решетки, оборудованные в капитанской домике, были идентичны тем, что были установлены в нашей квартире.

И конечно этот голос. Приятный, мелодичный, едва заметно шепелявый, был голосом того мужика. Я был уверен в этом на все сто процентов!

Давняя история снова вернулась ко мне, припомнив старые долги, будто незакрытый гештальт у клиента психотерапевта. Я опять встретился с теми цифрами, оставленными на оконном стекле. И с тем странным мужиком. В свое время я не смог решить эту загадку. Однако теперь настало время вернуться к ее разрешению.

Сидя на холодном кафельном полу, уставившись на черный пластиковый брусок рации, и слушая из раза в раз повторяющиеся слова, прорывающиеся сквозь шум радиопомех, я улыбался, ощущая как подступает сентиментальная влага на глазах, и как тревога, будто натянутая в животе тугой струной, ослабевает, позволяя сердцу стучать спокойнее, а легким дышать ровнее.

Потому что это была не просто рация. И не просто слова, передаваемые через океан радиоволн. Это было надеждой. Надеждой на то, что нас впереди может ждать кое-то лучше, чем душная темница продуктового магазина. Что наша судьба еще сможет вырулить на светлую дорогу. Что где-то там, как минимум в пределах действия сигнала рации, есть некто, кто оставил это послание и ждет пока мы его прослушаем. И как бы наивно это не звучало, я был уверен, что послание было адресовано именно мне…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мы выжили. Ищем помощи. Семья из двух взрослых и двоих детей. Сообщите — кто вы? Прием, — сказал я в рацию, собравшись с мыслями и уже намного увереннее, чем в первый раз.

При этом у меня мелькнула идея о том, что, может быть, следовало добавить наш точный адрес. Однако, поразмыслив, я передумал, решив, что если нас слушают враги, то не стоило открыто выдавать наше местонахождение.

Ответа же не последовало. Записанное послание продолжало монотонно повторяться без прерываний.

— Ответьте! Меня кто-нибудь слышит? Ответьте! Прием, — повторил свой призыв я, напряженно ожидая, что на том конце радиосвязи наконец отзовутся.

Однако никто не отзывался. И ослабевшая было струна тревоги вновь натянулась, вслед за сгущающимся туманом сомнений относительно того что, человек, оставивший послание, возможно уже мертв, погиб или «обратился», тогда как передаваемые в радиоэфир координаты продолжали крутиться в записи заевшей шарманкой.

Я просидел над рацией, может, еще час, или даже два. В тысячный раз слушая послание, изредка выходя на связь, призывая отозваться, однако так и не получил обратной связи.

Когда в чуть приоткрытую форточку над потолком заглянули первые фиалковые язычки рассвета, начавшие робко растворять чернильную темноту уходящей ночи, то я все еще сидел, сгорбившись над рацией, одуревший от усталости и бессонницы, проклиная все на свете, безгранично разочарованный и озлобленный. Однако как бы я не желал, чтобы мне отозвались, реальность оставалось плоской и суровой пустыней, не позволяющей прорасти даже малейшему зеленому ростку, который позволил бы моей едва зародившейся надежде окрепнуть и стать чуть сильнее.