Знамя девятого полка

Жуво, быстро подняв глаза вслед за пистолетным дулом, сумрачно посмотрел в искаженное яростью багровое лицо гауптфюрера гехайм штаат полицай и молча покачал головой. Нет, господа начальники, кто-кто, а он, пожалуй, уже никогда не возьмет в руки этой винтовки. Он уже отработал на Гитлера. Баста. К черту.

Руммель шагнул к солдату вплотную и упер зауэровский пистолет тупым стволом ему в ребра.

– Успокойтесь, партайгеноссе…-тороплива попросил Дарлиц-Штубе.– Это дело военно-полевого суда…

– Не лезь под руку, куриная задница!– не слушая вялого бормотания врача, яростно рявкнул гестаповец и нажал спусковой крючок. Глухо ударил выстрел.

Бертран Жуво продолжал стоять точно заговоренный. Задымилось подпаленное порохом защитное сукно на его боку.

Вдруг глаза Бертрана полезли из орбит, наливаясь слезами и кровью, увеличиваясь, округляясь, точно всплывая. Протяжно взвыв, он рухнул на землю, пальцы его на два сустава вошли в песок.

Руммель, нагнувшись, выстрелил еще раз в затылок упавшего.

Бертран дернулся, точно в нем распустилась пружина, и, уткнувшись лицом в песок, затих.

Теперь головы убитых были рядом, и их кровь, стекая в выбоину, оставленную в песке чьим-то широким каблуком, накапливаясь там, перетекая через край, сливалась вместе – неотличимо одинаковая, теплая и яркая человечья кровь.

Руммель наконец попал в такт спокойного, хотя еще и несколько укороченного дыхания.

– Так… какого же черта? – грубо спросил он врача. На Нидерштрее он не взглянул ни разу, хорошо зная цену своей апоплексической крови, каждую минуту могущей закупорить и порвать трубки сосудов. – Констатируйте – и марш… Сейчас выведут на мыс остальных, человек сто с лишним. Вы будете нужны там… О всем прочем поговорим в лагере.

Юлиус Нидерштрее, вдруг точно срезанный чем-то необыкновенно острым, сорвался с места и ломким, падающим вперед шагом, как слепой, пошел куда-то в сторону от трупов.

Его левая рука все еще тискала свернутый в трубочку ремень портупеи. В правой он держал давно потухший окурок папиросы, зажженный им в одну минуту с расстрелянным.

Губы его жалко подергивались.

– Как просто. Боже мой… Как это оказывается просто и как гадко и страшно…– смятенно лепетал лейтенант.

Шорох многих шагов донесся до Нидерштрее из дымного тумана, подернутого цветными бликами сполохов.

Люди шли к берегу неспешной тяжелой поступью, молча.

Нидерштрее попятился, уступая им дорогу.

В двух шагах от него прошел коренастый кудрявый матрос со связанными за спиной руками. Лицо его было вдохновенно-спокойно, и лейтенант сразу понял, что этот человек, как и только что расстрелянный Третьяков, не боится смерти. Он прошел перед венским студентом, даже не заметив его, и золото короткого корабельного названия над глазами, горело тусклой медью памятника.

– Ну, давайте все! – командно и строго сказал матрос, на ходу оборачиваясь к своим безмолвным спутникам, и ясным и сильным голосом запел:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Его неожиданно дружно поддержали многоголосов, и Нидерштрее даже не сразу и понял, что же, собственно, происходит на его глазах.

Метались с автоматами на ремнях конвойные по бокам колонны. Худые люди в отрепьях солдатских шинелей, в черных матросских куртках пели в один голос непонятные и грозные слова.

Песня, казалось когда-то уже не раз слышанная, словно взрывной волной толкнула Юлиуса Нидерштрее в грудь, и он остановился.

Глухо, сурово и страстно летела эта песня над водой, внося какую-то скупую и жесткую гармонию неуклонной и тяжкой поступи во весь хаос и бредовую обреченность только что минувшего дня.

Нидерштрее, прислушиваясь, замедлил шаг. Гармония была несомненна, она, и только она, вносила ясность во всю кровавую путаницу дня одиннадцатого декабря.

Он узнал песню – это был гимн русских. Лейтенант знал, что за ним последует. Впереди уже отрывисто падали команды пулеметчикам.

Убегающий от Руммеля, от трупов, от собственной памяти и от соучастия в преступлении, которое он все равно совершил, Юлиус Нидерштрее, убийца и жертва, палач и подсудимый, опустился на сырой песок у самой воды и, стиснув кулаки, потрясая ими над головой, закричал одичавшим, не своим голосом:

– Будьте вы прокляты! Зверье! Людоеды!

«Интернационал», словно клочья простреленного и все-таки зовущего вперед знамени, вспыхивал и бился над падающей под пулями толпой.

21

…Щель в углу разгоралась все ярче. Люди только что вернулись с работы. Сполохи северного сияния пестрой лентой переползали по небу. Их дымное зарево заглядывало в землянку номер восемь.

Мох в щелях между бревнами тлел, фосфоресцировал. Казалось, вот-вот он вспыхнет.

Капитан-лейтенант Шмелев, переворачиваясь с боку на бок, старался заснуть, а сна не было.

Память размашисто рисовала большие дымные полотна гражданской войны, и он видел нынешний день сквозь дым и огонь вчерашнего.