Знание-сила, 1997 № 03 (837)

Задача психотерапевта — облегчить маньяку эту тяжесть, реабилитировать чувство, хотя бы на время вызволить из добровольной тюрьмы, в которую больной сам себя поместил. «Ощущение замкнутого пространства,— пишет Кемлиньский в другой своей книге «Меланхолия»,— вызывает у него постоянную агрессивную готовность; агрессия направлена как против себя, так и против окружения». Проявить эту агрессивность вовне маньяку мешают социальные запреты. Психотерапевт пытается спровоцировать взрыв.

Человеческая природа, рассуждает Кемлиньский, такова, что сильный всегда может отыграться на слабом. Врачу, который имеет дело с маньяком, приходится играть роль того, на кого можно вылить свое раздражение, можно сорваться безнаказанно. Так маленький ребенок может орать, злиться сколько угодно, мама все равно его любит. Так заполняется эмоциональная пустота, образовавшаяся вокруг маньяка из-за боязни выразить себя. Психотерапевт берет на себя роль громоотвода. Маньяк начинает понимать, что свои негативные чувства можно обнажить, не так уж это страшно. Мир демонстрирует терпимость, потихоньку создается материнская среда, которой, по всей видимости, недоставало в детстве. Эмоциональная разрядка — это уже контакт с окружением. Причем контакты на основе негативных эмоции — бурной злости, раздражения, криков — наиболее интенсивны, вызвав их, легче преодолеть внутреннее сопротивление маньяка желанию открыться. (Иначе с психастениками и шизоидами: в этом случае психотерапевт апеллирует к положительным эмоциям.) Найдя выход вовне, чувства маньяка перестают быть его страшной тайной. Это первый шаг к свободе.

Человек приближается к тому, что называется «бьггь самим собой», и это состояние не ассоциируется больше исключительно со злом. Пережив новый эмоциональный опыт, получив доказательства того, что его человеческая природа не является исключительно объектом неминуемого Наказания, он учится выражать не только отрицательные, но и положительные эмоции. Табу утрачивают постепенно часть своей магической силы.

Эмоциональное освобождение маньяка — это большая терапевтическая победа. Увы, полной она бывает исключительно редко: слишком многослойная скорлупа нарастает на человеке за всю жизнь. Однако даже временное облегчение, испытанное человеком, который впервые свободно выразил постоянно подавляемые чувства, стоит усилий психотерапевта. Человек приобретает новый эмоциональный опыт, и если возвращается к старым навыкам, то уже зная, что это не единственный способ жизни.

Побуждая его к эмоциональным взрывам, психотерапевт как бы перевоплощается в отца, мать, сексуального партнера — того, на ком сконцентрировались переживания больного. Беседуя с врачом, он заново проживает свою жизнь, постепенно освобождаясь от страха общественного порицания.

Мы уже говорили, что маниакальные черты формируются на фоне определенных социальных установок: чересчур жесткие моральные нормы, рациональный стиль жизни, осуждение эмоциональной экспрессивности. Кемпиньский считает, что новое время создало для этого новые предпосылки: «...Эпоха научно-технического прогресса требует умения владеть собой, руководствоваться разумом, а не чувствами. Современная техника вещь деликатная, на ней опасно вымещать свое плохое настроение».

Но излишняя рационализация жизни метит человеку потерей собственных убеждений, собственного мнения, в конечном счете — собственного «я». ·

Генрих Манн

Учитель Гнус

Перья скрипели. Учитель Гнус, теперь уже ничем не занятый, смотрел куда-то вдаль поверх склоненных голов. День выдался удачный, ибо одного ему все-таки посчастливилось «сцапать», и вдобавок одного из тех, что называли его «этим именем». Теперь можно надеяться, что и весь год будет хорошим. В продолжение двух последних лет ему ни разу не удалось «сцапать» ни одного из этих коварных крикунов. Плохие это были годы. Хорошими или плохими годы считались в зависимости от того, удавалось ему кого-нибудь «поймать с поличным» или не удавалось «за отсутствием доказательств».

Гнус, знавший, что ученики его обманывают и ненавидят, и сам считал их заклятыми врагами, с которыми надо построже «расправляться» и не давать им дойти до конца класса. Проведя всю жизнь в школах, он не умел смотреть на мальчиков и их дела взглядом взрослою, житейски опытного человека. У него отсутствовала перспектива, и сам он был точно школьник, внезапно облеченный властью и возведенный на кафедру. Он говорил и думал на их языке, употреблял выражения, заимствованные из жаргона школяров, и раздевальню называл «каталажкой». Начинал он урок в том стиле, к которому прибег бы любой школьник, окажись он на его месте, а именно латинизированными периодами, вперемежку с бесконечными «право же, конечно», «итак, следовательно» и прочими ничего не значащими словечками. Эта привычка выработалась у него благодаря изучению Гомера с восьмиклассниками, когда каждое словцо обязательно подлежало переводу, как бы тяжеловесно и нелепо оно ни звучало на другом языке.