Знание-сила, 2005 № 11 (941)

Ситуация в корне изменилась в советскую эпоху. От возможностей какого-либо «оправдания» (или понимания) образа Андрия, даже — мелодраматического, не осталось и следа. Повесть была взята на вооружение советской идеологической пропагандой и стала мощным средством патриотического (точнее — военно-патриотического) воспитания. Сходная судьба постигла и русские былины, превращенные в плакат, подобный плакатам послереволюционной эпохи, где большой могучий пролетарий бьет плюгавого буржуя молотом по голове. В «былинном плакате» большой могучий богатырь (собирательный образ всего русского народа) побеждает своего противника, под которого, несмотря на многообразие врагов в былинах, все время маскируются татары. Созданный в результате массовый негативизм по отношению к былинам до сих пор процветает; катастрофичность этой ситуации нас не очень беспокоит.

А ведь былины, как и любой другой героический эпос, имеют непосредственное отношение к ядру этнического самоопределения. Для традиции эпические богатыри — первопредки этноса, его первое поколение. Иначе говоря, индивидуальный механизм самоопределения можно описать и так: я — русский, потому что предки моего народа — былинные богатыри. Но преодолеть в себе «ментальное наследие» плакатности не очень просто. Инфекция читательского негативизма поразила и гоголевскую повесть. Учителя об этом хорошо знают. Дети, даже еще не читавшие повесть, заведомо относятся к ней как к чему-то скучно-одиозному. По всей видимости, подобное ожидание закладывается даже вне учебного процесса, транслируется по каким-то иным каналам.

Во время Великой Отечественной войны образ Тараса Бульбы активно использовала патриотическая пропаганда; повесть издавалась в военные годы, причем с иллюстрациями Кукрыниксов, идеологически ангажированных и очень популярных тогда художников. Квинтэссенцию школьных подходов сталинской эпохи к творчеству Гоголя, и в частности, к «Тарасу Бульбе» можно найти в методическом компендиуме (книга внушительна по объему) 1954 года — «Гоголь в школе». А.Н. Дубовиков, автор раздела в этой книге под названием «Героическая повесть «Тарас Бульба» (определение жанра однозначно задает единственно возможный ракурс восприятия), формулирует методические идеи на языке тоталитарной юриспруденции: «Сценою казни изменника-сына, убитого рукой его собственного отца, Гоголь утверждает мысль о необходимости беспощадно карать предательство и измену как тягчайшее преступление против родного народа, против отчизны». Методическая модель прозрачна:

казнь над сыном-предателем - образец для каждого советского человека; книга — это даже не «учебник жизни», а скорее «Уголовно-политический» кодекс в картинках. Согласно законам дискурса тех времен автор аргументирует свои выкладки отсылкой к влиянию произведения на советских людей; война, выявившая «вдохновляющую силу» повести Гоголя, в данном контексте риторически беспроигрышна. «Общенародность» должна подкрепляться конкретным «голосом» представителя трудовых масс, человека простого, но обязательно отмеченного высокими правительственными наградами:

«Вдохновляющая сила гоголевской повести с особенной ясностью воспринималась советскими людьми в годы Великой Отечественной войны против фашистских захватчиков. Колхозный бригадир, Герой Социалистического Труда, И.К. Мокшин писал в газете «Известия» 29 февраля 1952: «Я больше всего люблю Тараса Бульбу — родной он нам человек. Честь и слава отчизны была для старого Тараса дороже всего на свете. У него не дрогнула рука, чтобы покарать родного сына, ставшего изменником. Больше ста лет живет в сознании народа Тарас Бульба и будет жить, потому что Гоголь на вечные времена поставил ему памятник».

Методисты эпохи сталинизма ориентировали учителей на мифологическое восприятие литературы: Тарас Бульба — не литературный герой, а «родной <...> человек»; его поступок из проблемной зоны художественного вымысла явно перетекает в сферу реальности; идеологическая значимость определяется по модели «вечно живых».