Знание-сила, 2014 № 07 (1045)

Богдан Хмельницкий объявляет о присоединении Малороссии к Московскому государству

Текст начинается некоторым образом «с конца» — с краткого очерка формирования и обоснования «длинной» истории Украины Михаила Грушевского, создавшего канон национального историописания (на который вынуждены оглядываться и конкурирующие начинания в данной области) — чтобы через сложные перипетии XIX века вернуться к исходной точке в виде спора о наследии Киевской Руси между Максимовичем и Погодиным. Точнее, к особенностям исторического восприятия последнего, где в интерпретации Грушевского и других, ставшей привычной, Максимович оказывается отстаивающим «украинскую» принадлежность Киевской Руси против притязаний Погодина. Этот спор, если рассмотреть его в преднамеренно анахроничных понятиях, скорее следует проинтерпретировать с точностью до «наоборот»: именно Погодин допускает возможность отдельной «малороссийской» истории, а Максимович включает ее в единый «русский» (в смысле «большой русской нации») нарратив. (Впрочем, говорить о «нации» в модерном смысле применительно к рассуждениям Максимовича неправомерно — тот так до конца жизни и останется в рамках вненациональной истории).

Национальная история предполагает связывание территории, этничности и языка в единое. Исследования Толочко демонстрируют, как эти и ряд других элементов, в начале XIX века существовавшие по отдельности, начинают достаточно быстро связываться в единый комплекс. Образование этого комплекса и приведет к «присвоению» Киевской Руси как части национальной истории, вызывая спор — открыто представленный у Грушевского в начале XX века — о том, чьей национальной истории принадлежит Киевская Русь (и, соответственно, чья национальная история обладает меньшей исторической глубиной).

Но для того чтобы спорить о прошлом, должен возникнуть некоторый образ общности — со своей территорией, относительно ясными границами и с тем, кого видят в качестве ее населения (и кого в таковом качестве

«не замечают»). Эта территория и население должны быть увидены и описаны — что и происходит в травелогах первых десятилетий XIX века, «открывающих» (хотя кавычки здесь и сомнительны) Малороссию. Путешественников из центра никоим образом не смущает это открытие. Находясь по ту сторону национального, они не испытывают напряжения от множественности «стран» и «народов», образующих империю: отсутствует связка между наличием «народа», населяющем некую «страну», и политическим требованием самостоятельного существования в качестве «национального государства» (связка, возникающая по мере развития романтического национализма). Собственно, сам «народ» в привычном для XIX века смысле еще только возникает.

Толочко кратко и внятно излагает схему истории «народа» как понятия — когда прежнее разделение на народы «исторические» и «неисторические» (приблизительно совпадающее с делением на народы, имеющие государства, и таковых лишенные), которыми занимаются, соответственно, с одной стороны история, а с другой — этнография, сменяется открытием «народа» в этнографическом смысле как составляющем большинство «исторических народов» (ранее тождественных «народу политическому», «политической нации»). Это романтическое открытие в дальнейшем приводит к тому, что «простой народ», составляющий большинство, одинаково описывается применительно как к «историческим», так и к «неисторическим». Так оказывается, что у последних есть возможность стать «историческими». И, поскольку «народ» здесь ассоциировался с «природным», а последнее — с «вечным», всякий народ получал возможность иметь историю, восходящую к незапамятным временам: все народы оказывались потенциально одинаково древними. Другой вопрос в том, какая из формирующихся общностей оказывалась способна утвердить «свой» народ.