Зоя Космодемьянская

— Для нас нет женщин и нет мужчин, — желчно произнес генерал. — Есть только друзья и враги. А приказ о партизанах вам, надеюсь, известен.

— Так точно!

— Повесить, собрав жителей. И постарайтесь основательно допросить ее. Откуда она, много ли их, где база, какова задача? Возьмитесь за это сами, подполковник.

— Слушаюсь, господин генерал.

Судьба Зои была решена еще до того, как Рюдерер увидел ее своими глазами. Он вовсе не считал себя садистом, этот кадровый командир, умевший неплохо воевать. Однако неудачи последних недель ожесточили его. Чужая жизнь обесценилась. Он даже в своих соотечественниках, в подчиненных видел не людей, а только исполнителей: хороших или плохих офицеров, автоматчиков, пулеметчиков или минометчиков. До остального ему не было дела.

Приговор был вынесен, и пока пленница не стала бесчувственным трупом, из нее следовало вырвать признания, которые помогут в борьбе с партизанами. В штаб, в дом Ворониных, ее привели уже избитую и раздетую: в одной сорочке, босую. Это была совсем еще девчонка, и подполковник вначале предположил, что ее нетрудно запугать. Но взгляд у нее был такой твердый, такая ненависть горела в глазах, что Рюдерер подумал: она из тех фанатичных русских, которые держатся до конца.

Он считал себя воспитанным человеком, он даже к пленной обращался с холодной вежливостью:

— Ваше имя?

— Таня.

— Фамилия?

— Не имеет значения.

— Это вы подожгли вчера конюшню?

— Да.

— Ваша цель?

— Уничтожать вас.

Подполковник усмехнулся: каково самомнение у этой девчонки! Офицеры, переговаривавшиеся и обменивавшиеся шутками, смолкли.

— Кто вас послал сюда?

— Этого я не скажу.

— С вами были другие партизаны?

— Нет. Я одна.

— Где ваша база?

— Зачем для одной нужна база?

— Когда вы перешли фронт?

— В пятницу, — наобум сказала Зоя: она за последнее время даже числам счет потеряла.

— Вы слишком быстро дошли, — усомнился подполковник.

— Что же, зевать, что ли?! — переводчик с трудом перевел дерзкие эти слова.

— Мы не будем бить вас по-русски кулаками, — устало произнес Рюдерер, взглянув на часы. У него имелись более серьезные заботы, чем эта девчонка. — Бить кулаками нехорошо. Но мы заставим вас ответить на все вопросы. Мы будем пороть вас, — подполковник потянулся за сигаретой.

Двум солдатам ничего не стоило бросить партизанку на лавку, лицом вниз. Поднятая сорочка обнажила худенькое тело. Солдатская пряжка с размаху врезалась в него, оставляя сине-багровый след. Рыжий баварец бил с таким старанием, что, казалось, разрубит девушку. Она содрогалась при каждом ударе, прикусывала губы. Капельки крови падали на пол.

Молодой офицер-связист, закрыв ладонями лицо, пятился на кухню, где в темноте сидели хозяева избы. Ощупью нашел дверь, выскочил на крыльцо, и там его стошнило.

Рюдерер сделал знак, солдат опустил ремень.

— С кем ты была? Где твои товарищи?

Девушка с трудом подняла голову. В глазах — ненависть и укор.

— Не скажу.

— Значит, мало еще тебе, — буркнул подполковник, начавший терять терпение.

Снова засвистели ремни, оставляя после каждого удара кровавые клочья на теле девушки. Опять пауза.

— Где твои товарищи?

— Не скажу.

— Бейте!

Наконец подполковник Рюдерер устал. Он велел увести партизанку и прибрать в комнате. Подумав, сказал переводчику, чтобы поджигательницу отправили к солдатам. Пусть поспрашивают еще. Может, солдаты что-нибудь выколотят из нее.

Переводчик повел пленную в караульное помещение. Было уже около полуночи, небо вызвездило, мороз окреп по-зимнему. Холод пробирал переводчика под шинелью, а русская будто и не ощущала его: шла босая, почти обнаженная, оставляя за собой на снегу темные пятна крови.

Сопровождал переводчика унтер-офицер 10-й роты 332-го пехотного полка Карл Бауэрлейн. Они вместе привели партизанку в дом крестьянина Василия Кулика.

Удивление — вот что испытывал Бауэрлейн, глядя на девушку. Вся в синяках, в кровоподтеках, волосы слиплись. Перенесла такие побои, что крепкий мужчина взвыл бы. У нее же ребрышки, как у птицы. Прутики, а не ребра. Дышит хрипло. Но выражение лица такое, что даже развязать руки ей побоялись — не бросилась бы на кого-нибудь. Упорство и несгибаемость партизанки действовали раздражающе.

Измучена она была, конечно, до предела. Как ввели с мороза в избу, как села на лавку в тепле, так и обмякла. Голова с трудом держалась на высокой красивой шее, клонилась к правому плечу. Караульные солдаты пялили на нее глаза, слушая переводчика, объяснявшего, что это за птичка. Часовой, стоявший у двери, пригрозил:

— Мы ей добавим!

Девушка, сидевшая вроде бы в оцепенении, шевельнулась и тихо попросила пить. Солдаты заинтересовались: о чем она? Переводчик сказал. Потом пошутил:

— Керосином бы ее, поджигательницу, напоить.

Василий Кулик, не понимавший немецкого, взял кружку и направился к кадке с водой. Часовой остановил его, оттолкнул. Схватив лампу, поднес к подбородку девушки. Она откачнулась, глухо ударившись затылком о стену.

— Чего ты делаешь, басурман! — выругался Кулик. — Где это видно, чтобы человека огнем палить!