Золи

Я проснулась от яркого света. На меня падала тень, сверху смотрело белое лицо. До сих пор не знаю, как меня нашли, хотя мне говорили, что обнаружили меня полуживую в болоте и поначалу обращались со мной, будто с покойницей.

Медсестра посветила фонариком мне в глаза, потом взяла меня за нижнюю челюсть и по-немецки сказала:

— Не двигайся! — толкнула мою голову на подушку и, отвернувшись, пожаловалась: — Укусила меня, дикарка!

Я действительно укусила ее, причем основательно, и укусила бы снова, дочка, если бы пришлось. Я не сомневалась, что меня арестуют, изобьют, отправят обратно в Чехословакию. У моей кровати собрались три медсестры, я чувствовала резкий запах их духов. Одна держала меня за щеки, другая коричневой палочкой прижимала мне язык, третья светила фонариком в зев. Толстая записывала что-то, держа в руках сумку-планшет. Самая высокая достала из кармана маленькую баночку с чем-то, и они передавали ее друг другу, вдыхали пары. Меня всегда поражало, что гадже не имеют обоняния, удивляли запахи их тел, их мыла и пищи. Казалось странным, что они видят недостатки в других, а у себя не замечают. Медсестры понюхали баночку, покашляли и пожаловались, что от меня воняет. Одна из них позвонила куда-то и попросила помощи. Потом они сказали: «Отведем ее в душ».

Поверь, тут меня охватила ярость — десять лет я только и слышала, что разговоры о бедности, забастовках, преследованиях, о том, что простых людей на Западе втаптывают в грязь, что на цыган спускают собак, что почти ничего не изменилось со времен фашизма, что улицы преграждают колючей проволокой, и в бреду я могла поверить, что на Западе людей снова насильно отправляют в душ. Кто бы решился утверждать, что подобное больше не повторится? Ведь нет такого ужаса, который там не попробовали бы повторить. Я кричала по-цыгански, чтобы меня не вели в душ. Я не позволю вести себя туда. Я откинула простыни и выдернула иглу капельницы из канюли на руке. Медсестры свистком вызвали охранника, но я уже выскочила из кровати. Завыла сирена. Высокая медсестра с белыми волосами пыталась загородить мне дорогу, но я оттолкнула ее, кое-как добрела до двери, распахнула ее — не знаю, откуда силы взялись.

В дальнем конце коридора показались трое мужчин в форме. Один ударил дубинкой по стене. Я попятилась в палату. Свет в нее проходил через единственное окошко с матовым стеклом, за которым виднелась зелень. Я протиснулась в него и упала на траву. Вокруг стояли приземистые палатки, а за ними из труб деревянных домов поднимался дым. Кто-то кричал по-венгерски и еще на каком-то незнакомом мне языке. Я побежала по грунтовой дороге мимо палаток к воротам, но там стояли люди в форме и с белыми повязками на рукавах. Они, улыбаясь, нацелили на меня винтовки: стой! Поперек дороги стоял красно-бело-красный барьер. Передо мной лежала равнина, вдалеке высились горы со снежными вершинами, белевшими на фоне голубого неба, под ними клубились облака. Вот, значит, и Австрия. Запад. Как странно было видеть все это через открытые ворота под дулами винтовок, когда у меня за спиной шаркали сестры.

Ко мне подошла высокая седоволосая женщина, по виду чиновница, ее сопровождали четыре солдата. Она встала передо мной и сказала:

— Не волнуйся, это лагерь для перемещенных лиц.

Голос был спокойным.

— Мы здесь, чтобы помочь тебе, — добавила она и сделала еще шаг вперед.

Для перемещенных лиц? Я пыталась прорваться сквозь стоявших рядом солдат. Один из них ударил меня дулом винтовки в плечо. Женщина оттолкнула ствол в сторону и сказала:

— Оставь ее в покое, скотина!

Она наклонилась и зашептала, что со мной все будет хорошо, чтобы я не волновалась, что она врач и позаботится обо мне. И все же я не верила ей — а кто бы на моем месте поверил? Я вырвалась и пошла к бело-красным воротам, выпрямившись и высоко держа голову.

— Ладно, — сказала женщина, — наденьте на нее наручники.

Меня привели в серый дом, и там медсестры меня раздели. У душевой комнаты стояли несколько солдат, кто-то из них подходил к окошку в двери и заглядывал в душ. Я сидела на стуле с жесткой спинкой под струей воды, а медсестры яростно терли меня твердым мылом и грубыми щетками на длинных ручках.

Я пыталась скрыть свою наготу. А они всё говорили, что я не ношу лифчик, что от меня исходит ужасный запах, что ничто так не пахнет на земле, как цыгане, но я молчала. Ближе к концу мытья один из солдат розовым языком лизнул дверное окошко. Я сжалась и закрыла глаза. Мне бросили полотенце, потом повели в другую больничную палату и там сбрили волосы. Я посмотрела на пол и увидела белых личинок, шевелившихся среди упавших прядей. Я ничего не чувствовала. Это были мои волосы, и что? Есть они у меня или нет, теперь вряд ли имело значение. Просто одно из украшений. Я не раз обрезала их, и всегда это противоречило обычаю. Меня посыпали белым порошком, от которого защипало в глазах. Я не обнаруживала перед ними, что немного говорю по-немецки, но понимала их, и, поверь, они говорили обо мне не как о прекрасном цветочке.