Золотая блесна. Книга радостей и утешений

Марухин сделал веники из можжевельника. С ожесточением мы терли доски пола и выливали в яму грязь. Пришлось пожертвовать пластмассовым ведром. Солнце уже садилось, когда мы затопили печь, чтобы из дома вытянуло сырость.

Потом мы долго мыли руки, холодная вода скрипела под ладонями. Поставили чайник и молча сидели на лавке, смотрели в огонь.

Утром второго дня освободили коридор от хлама. На чердаке валялась ржавая коса. Олег навел ее и накосил травы.

Между березами мы натянули старую запутанную сеть, которую нашли в кладовке, подвесили в ней траву. С моря дул ветер, и трава подсохла за день. Набили мягким сеном наволочки и матрасные мешки. Запах лесной травы долго еще проникал сквозь сон.

Весь третий день мы обживали дом. Подвесили мешок для сухарей и хлеба, подальше от мышей.

Марухин сделал новую метлу на длинной палке и подмел потолок, после чего мы застелили стол клеенкой. Забили в бревна гвозди для одежды — выше роста, чтобы случайно не наткнуться головой.

Печь немного дымила, Олег замазал глиной трещины — и на полу, на стенах, на стекле затрепетали отблески, как в Книге Бытия.

Справились мы за три дня. Четвертый день нам не понадобился. Солнце светило, звезды и Луна сверкали над еловым лесом.

И пятый день нам не понадобился. В заливе плавились сиги, летали утки.

Что же касается шестого дня, Марухин вбил в косяк пробои и показал нам, где лежит килограммовый навесной замок.

Теперь к нам иногда заглядывают гости из Чупы и спрашивают:

— Можно у вас заночевать?

Они признали этот дом за нами.

*

Солнце блестело. Я стоял на влажной полосе отлива, и на какое-то мгновение все стало незнакомым.

Был только блеск и запах свежести, щемящий, как воспоминание, оставленное морем на мокром берегу. Я смутно помню этот острый сиротливый запах и отчуждение зеленоватой мглы, когда ныряли в детстве с ледореза и, вынырнув, вытряхивали воду из ушей, и становились зрячими, чтобы увидеть жалкие сараи и обгорелые развалины. Такой мучительный и долгий путь из хрусталика девственной влаги — к помойкам и развалинам.

— Доброе утро, — сказал Марухин.

На плоском ледниковом камне лежало полотенце.

Я все узнал. Все стало на свои места. Песок был чистым, без следов, оставленных резиновыми сапогами. Мы посмотрели молча друг на друга, все понимая. Рыба, которая вошла в залив, стоит в пороге. Мысленно я подбирал блесну, учитывая яркий свет и быстроту воды.

Мгновенно пережитые века меня уже не волновали.

*

Две струи расходятся от камня, и вода курлычет, как журавлиный клин. В таких местах всегда стоят лососи.

Утром я подхожу к полузатопленному камню. Браконьеров не было, не натоптали.

Изогнутая узкая блесна из серебра и самоварной меди сверкает на моей ладони, и меня познабливает от волнения.

Завязываю мокрый узел, соединяя леску и блесну.

Река здесь поворачивает, образуя улово, идеальное место для ловли в пороге.

Кто-то меня отвлек, и дальше я писал в прошедшем времени, оставлю все как есть.

Светилась леска, уходя в поток. Я был один и ждал удара по блесне, плавно подматывая тонкую нейлоновую жилу. Я видел все вокруг и даже за спиной, запрет на ловлю обострял мой слух и зрение, и осязание и все знакомое вдруг становилось незнакомым. Вода, река…

Откуда появилось это прозрачное и беспрерывное струение, живое и не знающее боли? И вот я ничего не понимаю и не могу сказать, о чем я думаю, как будто я прозрачный Бог безлюдья, пронизанный тоскливой свежестью незнания.

Волнение и одиночество делали все вокруг моим. И пустой горизонт и песок без следов человека.

Тонкий запах воды соединял меня с началом жизни, как будто у меня туда есть ход, обратный ход к безлюдью, я был и здесь и там одновременно, откуда можно все начать сначала.

Застигнутый наивным сожалением, — здесь все не так, не удалось, по-дет­ски всхлипываешь, и пронизывает жалость.

Никакими словами ее не расскажешь, разве только слезами во сне. Это плачет душа над собой, надо всеми, и курлычет за камнем вода.

Сиротливая свежесть безлюдья и камень, которому тысячи лет. Как долго меня здесь не было…

Первая мысль — зацепил блесну и надо же, на дне потока. Но камень ожил! И задвигался…

Страшная сила вырывает из рук удилище. Сверкающая семга толщиной с бревно, — бросается вниз по течению. Сдержать ее в потоке невозможно, и я бегу за ней по скользким валунам, одной рукой хватаюсь за кусты, в другой удилище, изогнутое до предела. Бешеный блеск мелькает в глубине потока, смотала метров сорок лески и далеко — из яростного круга вылетает хвост!

Поток раздвинулся и переходит в плес, течение ослабевает, сворачиваю рыбу со струи. Остановилась и трясет удилище, пытаясь вытряхнуть блесну из пасти.

Рывок и визг катушки. Успел ослабить тормоз! Вожу кругами, отпускаю и подтаскиваю… И наконец она выходит на поверхность, перевернулась и блестит широким серебристым боком.