Золотая девочка, или Издержки воспитания

– Взгляни на эту пару! – сказал кто-то рядом. – Это же… живой Майкл Корлеоне из «Крёстного отца», Дон Микеле! И его Аполлония, только ещё юней, совсем девчонка. Ну, помнишь, когда его на Сицилию увезли, от мафии прятали, и он там девушку увидел, и женился на ней, а она потом… она погибла, машина взорвалась, помнишь?» – восторженно прошептали у Маринэ за спиной.

– Вижу. Только она не очень похожа на сицилийку, скорее на чеченку. Национальность не разбери поймёшь, лицо округлое, нежное, немного… прибалтийское, а брови горские…

– Натали, ты у меня художница от бога! Ты словно картину рисуешь, все детали видишь! Блокнот-то с собой? И не разглядывай её так, а то заметит…

–Да иди ты, Мишка, лесом, с со своим блокнотом… С собой конечно, но не здесь же рисовать! В зале нарисую, я запомнила. Нет, ты посмотри на её брови, настоящие горские брови! Соболиные! И фигурка загляденье. А её Дон Мигель весь в коже… мальчик ещё тот. Бандит с большой дороги. Так, говоришь, Аполлония в машине взорвалась? Этих так просто не взорвёшь, эти – сами кого-нибудь взорвут, помяни моё слово. Не наш менталитет. Всё, Мишка, кончай жевать и двигаем «нах хаузе». Может, я их нарисовать успею до третьего звонка…

Отар и Маринэ не замечали никого вокруг, наслаждаясь обществом друг друга, и не знали, что это был их последний счастливый вечер, за которым начнётся чёрная полоса.

Часть 18. Нечаянное обещание

Горе

Гиоргис умер за неделю до семнадцатилетия Маринэ – неожиданно для всех (и для него самого), не дожив двух месяцев до пятидесяти четырёх лет. В этот день он пришёл с работы мрачнее тучи, больше молчал, чем говорил, скучно ел (хотя на ужин были его любимые «цеппелины» по-литовски, которые у Регины получались восхитительными), и вообще был не похож на самого себя.

Маринэ угостилась мамиными «цеппелинами» в обед, и не отказалась бы ими поужинать, но «на ужин творог, Марина, и ты прекрасно об этом знаешь». И теперь – ковырялась в тарелке с творогом, в который Регина добавляла кусочки фруктов, или ложечку светлого изюма, или пару грецких орехов, разломанных на маленькие кусочки и обжаренных на сухой сковороде.

Сегодня добавкой к творогу служили ломтики свежего персика. Маринэ подцепляла их вилкой, а творог брезгливо стряхивала, обречённо дожидаясь маминого – «Марина! Ешь, как свинья!! И в кого ты такая…» (И далее по нотам, как говорила Маринэ). Когда отца за столом не было, к существительному «свинья» добавлялось прилагательное «абхазская».

Абхазов у отца в роду не было, и Маринэ не понимала, за что мама их так не любит. Хорошие, достойные люди, Маринэ нравятся, и бабушке тоже. А отец не абхаз, он просто жил в Абхазии, в доме, где сейчас живёт бабушка Этери. Маринэ представляла себе весёленькую хрюшку бабушкиного соседа Янниса Густавовича. Свиней в Леселидзе никогда не держали взаперти, их отпускали «на выпас», и весь день они бегали где хотели. Тёмно-бурые резвые абхазские свинки, ничуть не похожие на наших ленивых хрюшек, были вполне самостоятельными – ловкие, пронырливые, неутомимые искательницы приключений.

Вечером они с радостью возвращались под хозяйский кров, где «блудных детей» ждал обязательный ужин. Днём пропитание полагалось добывать самим. Однажды соседский нахальный свинёнок добрался своим вертким пятачком до малышки-пальмы, которую Маринэ заботливо поливала из лейки, считая своей воспитанницей, и с волнением мерялась с ней ростом: кто за лето больше подрос? Маленькая пальмочка была её подружкой, она даже имя для неё придумала – Паолина, Паола.

И не было горя горше, когда проклятый поросёнок безжалостно вывернул Паолу из земли, чтобы полакомиться молодыми корешками. Бабушка Этери утешала рыдающую внучку: «Ничего, придёт и его час, нагуляет мяса, к зиме зарежут и съедят». – «Не на-аадо, я не хочу убивать, пусть живёт»– плакала Маринэ, готовая вместе со своим обидчиком питаться пальмовыми корешками, только чтобы его оставили жить. Ведь жизнь – это такое чудо! А поросёнок маленький и глупый, потому и сделал такое. «Он же не со зла, за что же его убивать, пусть живёт!» – плакала Маринэ. И много лет потом вспоминала эту хрюшку.

– Марина!! Как свинья копаешься, смотреть противно! Или ешь нормально, или вон из-за стола. Тебе семнадцать скоро, а ешь как пятилетняя. Гиоргис, что ты молчишь, посмотри на свою дочь… (И далее по нотам).

Маринэ хрюкнула от смеха и осеклась, встретив угрюмый взгляд отца. Отодвинула от себя тарелку с творогом (там ещё оставались кусочки персика, и можно было съесть, но не судьба) и встала из-за стола: «Спасибо, я… не хочу больше».

Отец никогда так на неё не смотрел – равнодушно, угрюмо, словно её здесь не было. Маринэ потом долго помнила этот взгляд. Как оказалось, последний.