Золотая лихорадка

На станции Хинодэтё сел только один пассажир. Хотя свободны были и другие места, этот человек сел ровно напротив подростка, сложив руки и скрестив ноги. Подросток опустил взгляд. Тот человек уставился прямо на него. Подросток попытался унять тревогу и уговорить себя, что пассажир смотрит в окно у него за спиной, но всё же — зачем он сел напротив? Пальцы била дрожь. Может, он из полиции? Мелькнула мысль перейти в другой вагон, но тело не повиновалось. Может, это торговец, а может, инспектор из отдела наркотиков, подсадной, прикидывается торговцем. Подросток, забывшись, ощупал под рубашкой медальон.

Накануне поступления в начальную школу он впервые спустился по лестнице, которая вела в подполье, отец сказал тогда: «Иди за мной!» Хотя обычно отец шагал по этой лестнице с таким стуком, словно нарочно отбивал такт, в этот раз он ступал бесшумно, как подкрадывающаяся к добыче кошка. Под лестницей была дверь, она запиралась на ключ. Отец выбрал из десятка болтавшихся в связке ключей один, вставил в скважину и, нажимая на дверь, кивком сделал знак войти.

Слева на полках стояли бутылки виски и коньяка, а перед стеллажом была двуспальная кровать. Справа была аудиоаппаратура, слева большая стеклянная витрина с выставленной в ней коллекцией мечей. Кроме персидского ковра, а на нём чёрной кожаной софы и столика, больше в этой комнате площадью в двадцать татами ничего не было.

— Сними рубашку, — велел отец.

Пока подросток молча стаскивал спортивную куртку, отец достал из кармана золотой медальон, который повесил ему на шею. На медальоне было выгравировано имя, адрес и номер телефона. Отец повернул ручку стереосистемы, и из неё полились арабески Дебюсси.

— Папа любит Чайковского и Дебюсси. И ты тоже ничего, кроме классики, не слушай. Это солдатский жетон. У каждого американского солдата такой висит на шее. Даже если с тобой что-то случится, с этим меня найдут и сообщат. Это ещё и амулет, так что ничего страшного с тобой не случится, но всё равно никому его не показывай и не потеряй!

Подросток зажал медальон большим и указательным пальцем и потёр, радуясь ощущению шелковистой гладкости, а отец сказал: «Поможешь мне!» — и они вдвоём сдвинули с ковра софу и столик.

Когда отец привычным жестом завернул ковёр, смотал в трубку и снял доску с пола, открылась квадратная бетонная нора размером полтора на полтора метра. Поскольку отец, не говоря ни слова, указал на неё пальцем, подросток встал на колени и заглянул вниз — там тесными рядами лежали слитки золота. Стало так тихо, словно всё, что можно назвать звуком, превратилось в световые волны, а когда подросток обернулся и посмотрел снизу вверх на стоящего отца, то увидел, что взгляд его устремлён на золото.

Он не смог бы сказать, сколько это длилось, может, всего минуту, после чего отец уменьшил громкость стерео и заявил вдруг:

— Когда-нибудь передам это тебе.

Голос у отца был хриплый и низкий, как будто горло перехватило, — не слова, а стон.

— На самом деле это бы надо передать Коки, но что толку… Всё это когда-нибудь будет твоим.

— А когда?

— Когда папа умрёт, тогда и перейдёт всё тебе, — обронил он каким-то странным насмешливым тоном.

Когда он спустился с лестницы на станции Исикаватё и увидел очередь из такси, то поднял руку, хоть и не думал до этого брать машину. Чтобы шофёр не злился, что им помыкает ребёнок, подросток слабым голосом назвал адрес и, убедившись, что брюки почти высохли, откинулся на спинку и приложил руки ко лбу, притворяясь больным, — кажется, номер ему удался.

— Возле Сент-Джозефа, верно? Это и десяти минут не займёт, но ты не стесняйся, если затошнит, скажи, — заботливо успокоил шофёр, и они медленно поехали вверх по улице Дзидзодзака.