Золотая Орда и ее падение

Восточные источники, как и следовало ожидать, ничего не говорят о походе 1409 г. Едигея на Русь, зато под этим годом у них имеется сведение о посольстве из Золотой Орды к Шахруху в Герат. 1409 г., как известно, — важная дата в истории Средней Азии. Там только что закончились смуты, связанные с борьбой за «тимурово наследство». В 1409 г. в Самарканд въехал победителем тимурид Шахрух вместе с своим сыном Улугбеком — внуком Тимура, которому он передал управление Мавераннахром. По случаю этого важного события в Самарканде был большой праздник. По словам Абд-ар-Реззака Самарканди, когда Шахрух вернулся в Герат, к нему прибыли послы от Пулад-хана (Булат-Салтана) и эмира Идигу бахадура (Едигея). Характерно, что Абд-ар-Реззак Самарканди ставит Едигея на одну доску с Пулад-ханом и говорит, что они «были обладателями власти в Дешт-и-Кыпчак и странах узбекских»[773]

. Шахрух принял посольство Едигея по всем правилам восточного дипломатического этикета. Произошел обмен подарками. Золотоордынские послы вручили Шахруху кречетов и других охотничьих птиц, которые очень ценились при дворах Ирана и Средней Азии, а Шахрух, в свою очередь, одарил посланников «царственными шапками и поясами». Богатые подарки он передал также для Нулад-хана и эмира Идигу. По-видимому, посольство Золотой Орды носило поздравительный характер и ставило своей задачей установление мирных отношений, прерванных еще со времен Тимура и Тохтамыша. Как тогда расценивались на Востоке временные успехи Золотой Орды, видно хотя бы из того факта, что Шахрух предложил послам Булат-Салтана и Едигея просить в Золотой Орде царевну из чингисидок в жены одному из его сыновей — мирзе Мухаммеду Джуки бахадуру[774]

. Едигей был явно доволен своим положением и считал себя в зените славы. В этом и сказалась недальновидность его политики. Он слишком увлекся своими внешними успехами, считая, что вернул не только земли, подвластные Тохтамышу, но и Хорезм, который отпал от Золотой Орды еще в начале 60-х годов XIV в., что он ослабил Русь и добился признания со стороны наиболее крупного государя мусульманского Востока, каким был в 1409–1410 гг. тимурид Шахрух, сидевший в Герате. Высокомерие Едигея увеличило и посольство к Пулад-хану, которое в 812 г. х. (= 1409–1410) было отправлено египетским султаном ал-Меликом ан-Насыром Фараджем, сыном ал-Ме-лика аз-Захыра Беркука[775]

. Успех Золотой Орды был явно показной, так как Русь крепла, несмотря на трагедию 1409 г., с исключительной быстротой, а внутри самой Орды не ликвидированы были сепаратистские силы. Феодальная «замятия» не прекращалась. Хотя главный враг Едигея, Тохтамыш, умер, но остались его сыновья. Согласно упомянутому выше «Муиззу»,[776]

у Тохтамыша было от разных жен и наложниц 13 сыновей; наиболее авторитетный из них, Джелал-ад-дин, известен летописи под именем Зелени-Салтана Тохтамышевича.

Великий князь московский Василий Димитриевич не пал духом после коварного нападения Едигея на русские земли и стал готовиться к отпору. Согласно полученным Едигеем сведениям, в Москве нашли приют «тохтамышевы дети». Василий Димитриевич явно стремился использовать этих золотоордынских царевичей против Едигея и Пулад-хана. Более того, московский великий князь перестал оказывать золотоордынским посланцам какие бы то ни было знаки внимания. По словам Никоновской летописи, Едигей не выдержал этого отношения Москвы и не только запросил о сыновьях Тохтамыша, но и сетовал на дурное обращение Москвы с послами и торговыми людьми Золотой Орды. Летописец приписывает одному из посланий Едигея, написанному еще в том же 1409 г., следующие слова: «Послы царевы и гости изо Орды к вам приездять, и вы послов и гостей на смех подымаете, да еще велика имь обида и истома у вас чинится. И но то не добро, а преже сего улус был царев и дръжаву дръжил, и пошлины и послов царевых чтили, и гостей дръжали без истомы и обиды; и ты бы спросил старцев, како ся деяло преже сего»[777].

Уже этих слов, приписываемых летописью посланию Едигея, достаточно, чтобы почувствовать поворот к открытому сопротивлению и даже наступлению Москвы на Орду. И тем больше чести московскому князю, — которого можно было не раз упрекнуть за излишнюю осторожность, а иногда и просто нерешительность, — в том, что он занял наконец решительную позицию в момент наиболее для себя тяжелый — в год пожаров, опустошений и голода.