Золотая свирель

(…граненая тяжелая пластина из хрусталя, величиной с ладонь, запаянная в металлическую позолоченную рамочку с решетчатой круглой ручкой, вся усыпанная бирюзой и жемчугами. Из хрустальных глубин на меня смотрят два светло-серых глаза в бледненькой оторочке розоватых ресниц, чуть выше лезет на лоб пара выгоревших бровей, посередине красуется забрызганный морковным соком нос, под ним — напряженно приоткрытый рот с обветренными губами. Ха-ароший такой рот, большой. Лягушачий. Чувство недовольства — в чищенной песком крышке от кастрюли я выглядела куда как лучше. Все эти цацки и бирюльки заморские — для благородных. Пусть себя украшают, а мы… Нос морщится, белесые брови жалостиво становятся домиком.

Я невольно отодвигаюсь от жестокого зеркала, и хрусталь ловит иное отражение — жаркое золото смуглой кожи, прекрасные оленьи глаза, пламенные губы, улыбка — как цветок, брошенный в лицо. Она смеется. Ей забавно мое разочарование. Она стоит сзади, дышит в затылок, теплые пальцы, прищемляя волосы, застегивают у меня на шее какое-то бесценное ожерелье. В зеркале прыгают самоцветные огни, что-то алое, что-то солнечно-золотое, что-то винно-желтое. «Не надо» — угрюмо говорю я, — «Как корове седло». «Как — что?» «Мне это не идет!» Она не понимает: «Куда не идет? Кто не идет?» «Не годится! Это не для меня! Я в ожерелье еще страшнее чем без ожерелья!» Она смеется. Я сгребаю ожерелье в горсть, дергаю со всей дури — сзади и сбоку шею обжигает раскаленной струной, больно лопаются защемленные волосы. Старинное украшение не так-то просто порвать. Я шиплю, она хохочет: — «Простолюдинка не иметь… не сметь иметь альтивес тан грандиосо. Мммм, альтивес?» «Гонор, — перевожу я со вздохом, — грандиозный гонор». «О! Э? Хонор? Нет! Не онор. Другой. Другое слово». «Гордость» — поправляюсь я, — «Простолюдинка не должна иметь такую грандиозную гордость. Да, принцесса. Конечно. Простолюдинка обязана подчиняться и благоговеть» — опускаю руки. «Вьен. Я есть твоя госпожа. Ты иметь… долг слушать мою… меня, араньика». Я, понурив голову, позволяю трепать себя и вертеть, как куклу.

Я — деревенщина, она — принцесса. Она приехала сюда из Андалана, из Маргендорадо, сказочной страны роз, олив и винограда, чтобы стать королевой. Она — тайфун, огненный смерч, она делает, что хочет. Наша ледяная страна тает сладкими слезами под ее знойным напором. Город затаил дыхание — заморская принцесса чудит, заморская принцесса развлекается. Король позволяет ей творить что вздумается. Я не знаю, любит он ее или нет. Хотя мне кажется, не любить это воплощенное лето просто невозможно…)

Король… как его звали-то хоть? Король Амалеры… наверное, он давно уже помер, этот король. Как и его невеста, а после жена — Каланда… Каланда, которую я…

Что же такого я сделала с ней? Я сжала ладонями виски. Не помню. Не помню. Белесая муть в башке. Кисель какой-то, а не мозги. Ладно. Пусть.

Потом.

Потом вспомню. Никуда это от меня не убежит. У меня теперь только и дел — кормить мантикора да тешить воспоминания.

Кстати, мантикор. Бедный мой зверек. Надо бы его проведать.

Внутри закопошился привычный страх — мертвая вода! Все такое! Я заставила себя не обращать на него внимания — ведь можно заставить себя не чесать там, где очень чешется — поднялась, попрыгала немного на месте, пытаясь разогреться, и спустилась к едва мерцающему в темноте озерку.

Вода поднялась — был прилив. Холера! Может, подождать? Там, в малом гроте, сейчас по грудь этого жуткого месива из мертвой и морской воды. Нет, надо идти, коли собралась. А то испугаюсь. Навсегда испугаюсь.

Я пошла, с каждым шагом глубже погружаясь в колышущуюся темноту. Морская вода оказалась теплее воздуха, и мне даже показалось, что судорога испуга потихоньку отпускает. Я вслепую добралась до противоположной стены, коснулась ее рукой и повернула налево.

Меньше десятка шагов — вода начала стремительно остывать. Еще небольшое усилие — и вот передо мной мрачная пропасть за тонкой маслянистой пленкой особенно непроглядной тьмы. Холод сдавил грудную клетку так, что дыхание сделалось работой.

У входа я наклонилась, стараясь не коснуться подбородком воды, пошарила между двух камней, куда была втиснута корзина, ухватила рыбий скользкий хвост. Спрятала гостинец за пазуху. Вздохнула поглубже, собралась было посчитать до десяти, но раздумала. Просто стиснула зубы и сунулась головой вперед, прорывая полог мрака.

И поплыла, разгребая тяжелую мутно-зеленую жидкость, точащую блеклое остаточное свечение, разбавленную, словно щавелевая кислота — как раз до той степени, когда она уже не проедает руки до кости, а только воспаляет кожу до кровавых пузырей.

Мантикор светился в этой мути как драгоценный берилл. Высокая вода приподняла человечий его торс и он уже не обвисал на цепях так грузно, а косматая голова мирно и сонно лежала на предплечье. Та же вода почти скрыла драконье туловище, и лапы, и хвост — и только несколько изогнутых шипов спинного гребня торчали над поверхностью подобно саблям из зеленой стали.