Золотое яблоко

– Вот это хорошо, – улыбнулась Стелла. – И я не могу допустить, чтобы награда не нашла героя. – Ее черное тело скользнуло вниз, и он любовался им, получая эстетическое наслаждение: черное на белом, словно Инь-Ян или Священное Хао. Какой психоз представителей белой расы заставил их считать эту красоту уродством? Затем она сжала губами его пенис, и он почувствовал, что ее слова развязали узел: в одну секунду он возбудился. Он закрыл глаза, наслаждаясь своим ощущением, затем снова их открыл, глядя на ее прическу «афро», серьезное смуглое лицо, собственный член, скользивший поршнем у нее во рту. – Я люблю тебя, – повторил он более уверенно. – О Господи, О Эрида, о девочка, девочка моя, я люблю тебя! – Он вновь закрыл глаза и позволил Роботу откликнуться на ее ласки ритмичным движением таза. – О, стоп, – сказал он, – стоп, – подтягивая ее к себе и переворачивая на спину, – вместе, – сказал он, ложась на нее сверху, – вместе. – Ее глаза закрылись, когда он в нее вошел, и затем снова на мгновение открылись, встретив его взгляд, полный глубокой нежности. – Я люблю тебя, Стелла, люблю, – и с самого начала зная, что ей не мешает его вес, он вдавливался в нее всем телом, не перенося часть веса в опору на руки, а обнимая ее, прижимаясь животом к животу, грудью к груди, а ее руки в ответ обнимали его и он слышал ее голос: «Я тоже тебя люблю, о, я люблю тебя». Он покачивался в ритме ее слов, и говорил ей «милая» и «любимая», а потом не было слов, был взрыв, и все его тело, а не только пенис, снова вспыхнуло светом, прошло через шандалу

на другую сторону и погрузилось в долгий сон.

На следующее утро они со Стеллой снова трахались, безумно и радостно; они так много раз говорили друг другу «я люблю тебя», что это стало для него новой мантрой, и даже за завтраком они снова шептались. Его больше не беспокоила ни проблема Мэвис, ни проблема достижения полного просветления. Он с наслаждением уплетал яйца с беконом, которые казались ему вкуснее обычного, обменивался интимными и совершенно дурацкими шутками со Стеллой и пребывал в абсолютной гармонии с самим собой.

(Но девятью часами раньше, в «это же» время, индейцы, переодетые божествами-качинами, собрались в центре Ораби, древнейшего города в Северной Америке, и начали исполнять неизвестный танец, поразивший заезжего антрополога. После опроса многочисленных стариков и старух из племени Мирных Людей – а именно так переводится индейское слово хопи, – антрополог узнал, что этот танец посвящен Той Женщине, Которая Никогда Не Меняться. Антрополог знал достаточно, чтобы не совершить ошибку и не перевести это имя по грамматическим правилам своего родного языка. Ведь оно символизировало важный аспект философии Времени

индейцев хопи, имевшей много общего с философиями Времени Саймона Муна и Адама Вейсгаупта и ничего общего с тем, чему учат о времени студентов-физиков (по крайней мере, на младших курсах). Ему рассказали, что необходимость в исполнении этого танца возникала всего четыре раза, и все четыре раза опасности подвергались многие миры; а сейчас, в момент величайшей опасности, наступил пятый раз. Антрополог, индус по имени Индол Рингх, быстро записывал в своем блокноте: «Параллели: четыре юги в Упанишадах,

суданская легенда о Вагаду[29] и странные фантазии Марша об Атлантиде[30]. Это может быть грандиозно». Танец продолжался, монотонно били барабаны, а где-то далеко Кармела внезапно бросило в пот…

А в Лос-Анджелесе Джон Диллинджер спокойно зарядил револьвер, кинул его в портфель и надел на аккуратно причесанные серебристо-седые волосы панамскую шляпу.

Он напевал песню из далекой юности: «Под звон этих свадебных колоколов распадается моя старая банда…» Надеюсь, этот сутенер там, где сказал Хагбард, – думал он, – до объявления военного положения у меня в запасе всего восемнадцать часов… «Прощайте навсегда, – мычал он, – старые друзья…»

Я увидел фнордов в тот самый день, когда услышал о пластиковом мартини. Позвольте мне высказаться предельно ясно и точно, поскольку многие люди в этом путешествии намеренно и упорно все запутывают: я не увидел бы, не смог бы увидеть фнордов, если бы Хагбард Челине не загипнотизировал меня предыдущей ночью на летающей тарелке.