Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

- Вот что, мой любезный, - говорил ему отец Евдокии, - я пробуду в Кракове месяца полтора, не меньше. Свадьба, переговоры, всё такое. И боюсь упустить драгоценное время, не успею посетить унгорского короля. Отправляйся-ка лучше ты к нему, приложи все силы, чтобы он решил мне помочь. Кстати, заодно и себе поможешь: общим войском по пути на Киев завернёте с унграми в Галич, разобьёте пакостного Владимирку. Что, согласен?

Благодарный сын Ростислава, опустившись на правое колено, преклонил перед князем голову: этот жест означал, что Иван признает его первенство и отныне будет повиноваться.

3

Он, конечно, мог Звенигород обогнуть, не дразнить гусей, но азарт и ребячество взяли верх. «Кто меня узнает через столько-то лет? - размышлял Берладник, приближаясь к собственной старой вотчине. - Поглазею на родные места, загляну к Людмилке - как она провела эти годы, подурнела, чай? День да ночь, не боле, а затем опять в путь-дорогу». И велел своим провожатым дожидаться его в небольшой деревеньке Пустомыты, что в полуторе вёрстах от заветной крепости.

А Людмилка была его прежняя любовь - из зажиточных горожан, но отнюдь не боярышня. О женитьбе у них речь не шла: он как Рюрикович взять себе простую не мог. В общем, крутили шуры-муры, о которых судачила вся округа.

В Пустомытах Иван облачился в типичное крестьянское одеяние - свиту из сермяги, шубу, валенки и треух, в руки взял котомку и посох; а поскольку день тому назад наступили Святки, толпы колядующих шастали по дворам и улицам, то и присоединиться к одной из них и пройти в город незамеченным не составило для него труда.

На Торжке было, как всегда, многолюдно, лавки пестрели тысячами товаров - от горшков и бочек до заморских тканей и кож, от куриных яиц до сегодня выловленных рыб. Слышались крики зазывал, поросячий визг и ругня торговок. А на паперти нищие приставали к прохожим, христорадничая напористо, и бессовестно сплёвывали вдогонку тем, кто из жадности им не подавал.

Вроде бы и не было этого пятилетия; время шло, а в Звенигороде ничего не менялось.

- Ты откуда, дядя? - обратился к нему торговец квашеной капустой и мочёными яблоками.

- Я-то? Из Пустомыт, - отвечал Берладник.

- Из Пустомыт? - почесал в затылке папаша. - Что-то я не помню тебя. Из каковских будешь?

- Не, из Пустомыт я теперь, а вообще-то из Теребовля.

- И-и, не ближний свет! И каким же ветром тебя занесло-то в наши края?

- Дочку навещал. Дочка замужем за звенигородцем.

- Сколько ж лет тебе, коли дочка замужем?

- Скоро сорок стукнет.

- А на вид не дашь больше тридцати.

- Значит, хорошо сохранился.

Оба посмеялись. Тут Иван и сам вроде между прочим спросил:

- А наместником кто у вас? Всё Иван Халдеич?

- Нет, Халдеич помер. Князь прислал из Галича нового болярина - звать его Олекса Прокудьич.

- Что? Олексу? - выкатил глаза собеседник; но потом, опомнившись, пояснил своё удивление: - Он, слыхал я, убегал от гнева Владимирки с бывшим звенигородским князем… Что ж, теперь прощён?

- Знамо дело, прощён. Во грехах покаялся, в ножки князю падал. Послан управлять нашей стороной. А Ивана жаль.

- Что, Халдеича?

- Нет, другого, молодого, Ростиславова сына. То-то был задорный да шустрый! На тебя похож. Просто одно лицо. Только шрам…

- Надо же! Случается… - Шапку натянул по самые веки и поспешно скрылся в гуще покупателей.

К дому своей зазнобы выбрался под вечер. Сумерки сгущались, и резной верх её ворот выглядел причудливо, как орнамент заглавных букв в рукописных книгах. Деревянным молотком постучал в специальную плошку. Гавкнула собака, но совсем не злобно, больше для порядка. Выглянувший из дома мальчик на посылках спросил:

- Кто тама?

- Дома ли хозяйка?

- Где же ей быть - дома, ясно дело.

- Передай, что пришёл человек издалече. И принёс привет от ея давнего знакомца Ивана.

- Передам, коль не шутишь.

Мальчик убежал, и, наверное, полчаса не было заметно никакого движения. Наконец на крыльце появилась женская фигура - стройная, в повойнике и убрусе[10] поверх него. Ростиславов сын сразу угадал в ней свою бывшую зазнобу. Вот она слегка приоткрыла створку дверей, врезанных в ворота, устремила на Берладника всё такие же ясные лазоревые глаза. И грудным низким голосом, чуточку картавя, спросила:

- Чей привет? От какого Ивана?

- Нешто позабыла? От того, что тобою прозывался «медвежонком-проказником».

Охнув, женщина прижала пальцы к губам. Стала всматриваться в его лицо:

- Ваня, ты? - А потом поправилась, низко поклонившись: - Извиняюсь, мой свет, батюшка княже Иван Ростиславлевич…

- Тихо! Полоумная… Я ведь тайно здесь. Мало ли - услышат…

- В дом-то не взойдёшь?

- Кто там у тебя?

- Кроме челяди да меня с дочкой - никого.

- Так ты замужем?

- Да… была…

- Овдовела, значит?

- Вроде этого. Я «соломенная вдова». Был супруг да сплыл.

- Где ж его нелёгкая носит?

- Бог весть!

В горнице накрыла обильный стол, но сама не ела, только потчевала Берладника и разглядывала его, глаз не отрывая. Он со смехом задал вопрос:

- Шибко изменился? Шрам на лбу и щеке. Безобразно, да?

- Нет, пожалуй, самую малость. Как-то посуровел. Ну, а я? Очень пополнела?