Золотой дом

Даже моя маленькая жизнь с каждым днем становилась все невнятнее. Я перестал хоть что‑то понимать. Я достиг того, чего всегда надеялся достичь, но без любви все это – прах и пепел. Каждый день я думал о том, как бы помириться с Сучитрой, но тут же в инстаграме появлялось ее сообщение всему свету об очередном романе и втыкало мне в сердце нож. А мой грех, мой сын, рос у меня на глазах, у меня под окном, осваивая слова, формируя свой характер, и я не мог принять в этом никакого участия. Василиса ясно дала понять – стоит мне подойти к ребенку ближе, чем на пять метров, она обратится в суд и добьется ордера, запрещающего мне общение с сыном. Итак, я прятался за шторой в доме своего бирманского наставника и тоскливо следил за тем, как моя плоть и кровь, запретная для меня, подрастает и вот-вот будет справлять третий день рождения. Может быть, лучше бы мне покинуть Сад и начать новую жизнь где‑то вдали, в Гринпойнте или на Мадагаскаре, в Сычуане, или Нижнем Новгороде, или в Тимбукту. Порой мне чудилось, что с меня содрали кожу и ведут, нагим, без кожи, по неизвестному городу, которому наплевать на мои сны. Порой мне снилось, как я поднимаюсь по лестнице знакомого дома и вдруг осознаю, что в той комнате наверху, куда я собираюсь войти, меня ждет мужчина с петлей палача и жизнь моя вот-вот завершится. Все это – в тот момент, когда после десятилетних усилий я внезапно достиг успеха и получал соблазнительные предложения снимать хип-хоп, и рекламу автомобилей, и отдельные серии ставшего хитом телесериала, и даже следующий художественный фильм. Бессмыслица какая‑то. Я сбился с курса, моя консервная банка вращалась в пустоте.

Кто‑нибудь слышит меня? Кто‑нибудь слышит? Кто‑нибудь?

В итоге Рийя – Рийя, которая врезала мне так, что несколько дней в ушах звенело, – помогла мне сделать первые шаткие шаги по пути к взрослению. Мы стали встречаться примерно раз в неделю, всегда в одном и том же баре-ресторане в Бауэри, поблизости от Музея идентичности, она обсуждала со мной решение вернуться на работу, которую ее босс Орландо Вулф с удивительной проницательностью сохранил за ней. Рийя описывала свою работу как отношения, в которых страсть умерла, но осталось достаточно общего, чтобы имело смысл продолжать – и может быть, если как следует вложиться, даже возродится нечто вроде любви.

Точно так же она советовала действовать и мне с моей разбитой любовью. Предоставь Сучитре время, говорила она. Пусть пройдет через то, через что она сейчас проходит со всеми этими второсортными наглыми мужиками. Так она выпускает пар. Дай ей время, и, я думаю, она вернется к тебе и попробует понять, что тут можно сделать.

Мне трудно было в такое поверить, но отчасти эти слова утешали. И мне нравилось следить за тем, как восстанавливается сама Рийя. Исход выборов словно вдохнул в нее силы, вернул прежнюю несокрушимость духа и проницательность ума. В гендерную политику она пока не вмешивалась, поскольку, по ее собственным словам, в этой области она была травмирована, зато занялась новыми залами, документируя и выставляя напоказ подъем “становящейся идентичности” крайне правой, явление в Америке европейских ультра, начало которым положило французское молодежное движение, поколение Новых правых. Она готовила мероприятия, посвященные расовой и национальной идентичности, целую серию под названием “Кризис идентичности”, главным образом сосредоточенную на расовых и религиозных проблемах, и в особенности на том расколе, в конвульсиях которого билась Америка после победы хихикающего мультяшного нарциссиста, разорванная пополам Америка, определявший ее избраннический миф града-на-холме валялся, растоптанный, в канаве ханжества, расового и мужского превосходства, маски американцев сорваны, и повсюду проступает лик Джокера. Шестьдесят миллионов. Шестьдесят миллионов. И к ним еще девяносто, настолько равнодушные, что не стали голосовать.

Когда‑то французы послали нам статую, что стоит в гавани, рассуждала Рийя, а теперь прислали нам вот это.

Идентичность сделалась кличем неофашизма, и музею пришлось многое менять, а знаменосцем перемены стала Рийя. Мы обленились, говорила она. Восемь лет мы уговаривали себя, мол, прогрессивная, толерантная, взрослая Америка, воплощением которой был президент, и есть то, чем стала Америка, и теперь она всегда будет такой. И эта Америка тоже никуда не делась, но никуда не делась и темная сторона, и тьма вырвалась из вольера и пожрала нас. Тайная идентичность Америки – не супергерой. Оказывается, это вовсе – суперзлодей. Мы попали во вселенную Бизарро[91], и нам придется иметь дело с Бизарро-Америкой, постичь ее природу и понять, как же вновь ее уничтожить. Нужно узнать, как вынудить мистера Миксиспитлика[92] произнести свое имя задом наперед, чтобы он вновь растворился в пятом измерении, а мир вернулся к нормальности. Нам пора всмотреться в самих себя и понять, как же мы сделались такими омерзительно слабыми и апатичными и как нам перевооружиться и вернуться в бой. Кто мы теперь? Хрен знает.