Золотой капкан

— Думай, прежде чем говорить! — с угрозой проворчал Красюк.

— Постараюсь…

Вечер застал их в густом лиственном лесу, где было много дубов, тисов и бархатных деревьев. Выбравшись к опушке, за которой поблескивала открытой водой болотина, они повалились в траву и, отдышавшись, вспомнили о еде.

— Если все знаешь в тайге, так хоть бы о жратве позаботился, — сказал Красюк.

Сизов засмеялся.

— Ты назначен старшим, тебе о ней и думать. Начальнику полагается заботиться о подчиненных.

— Ладно выламываться-то.

— Придется потерпеть до завтра. Я знаю эти места, ходили мы тут, руду искали. А сейчас надо подумать о костре. Собирай дрова, да потолще…

В поисках валежника они разошлись в разные стороны. Притащив очередную кучу веток, Сизов увидел, что Красюк обдирает и жует какие-то зеленые комли.

— Ты все-то подряд не ешь, — сказал Сизов.

— А чего? Мы эту штуку мальчишками все время ели. Пекли в костре. А то и так…

— Эту? — Бросив ветки, Сизов выдернул из охапки зеленых стеблей толстое белое корневище. — Ты знаешь, что это?

— Знаю. Мы из них дудки делали.

— Дудки вы делали вот из этого. — Он взял другой стебель.

— Так это то же самое.

— То, да не то. Одно — безобидный поручейник, а другое — ядовитый вех. Волчье молоко, животная скорбь, цикута…

— Ничего-о…

— Если бы ты хоть раз поел веха, мы бы с тобой уже не разговаривали. Гляди: у поручейника листья сложные, перистые, у веха — узкие. Смотри, не перепутай, отравишься.

— Ничего-о, — опять засмеялся Красюк. — У зэка брюхо гвозди переваривает.

— О Сократе слышал?

— Блатной, что ли?

— Древнегреческий философ. Этим самым был отравлен. Смотри не перепутай, — повторил Сизов. — А лучше ничего не ешь, не спросив.

— Жрать же охота.

— Терпи…

Они лежали на мягких ветках пихты, задыхаясь в дыму костра и все-таки наслаждаясь тем, что не зудели комары и мошки. Ночь опустилась быстро, словно на тайгу вдруг нахлобучили шапку. Где-то в чаще хохотал филин, душераздирающе кричали сычи. Откуда-то слышался тонкий голосок сплюшки, возносившийся все выше и выше: "Сплю-сплю-ю-ю-ю!" А им не спалось. Доносившиеся отовсюду непонятные шорохи наполняли душу тоской и тревогой.

Красюк смотрел в темноту и рассуждал о том, какой вкусной была утренняя лагерная каша. Потом начал вспоминать:

— Помню, когда еще билеты дешевые были, ездили мы с мамкой по Сибири. Названия станций какие-то странные: «Зима», "Слюдянка", "Ерофей Павлович"…

— Кто это, Ерофей Павлович, знаешь? — спросил Сизов.

— Рассказывали, будто, когда строили железку, нашли скелет человека. Рядом бутылка с золотым песком, зубило и молоток. И надпись на скале выбита: "Ерофей Павлович". Стало быть, это он и есть, который тут золото нашел.

— Оч-чень интересно. А о Хабарове что-нибудь слышал?

— Это который в Хабаровске жил?

— Три с половиной века назад он тут первый путешествовал. Тогда о Хабаровске еще не думали.

— Вот и я говорю: он тут первым все нашел.

Сизов рассмеялся. Потом спросил:

— А что еще запомнилось?

— Помню сопку с белой снежной шапкой. А внизу зелень и озера с синей водой. В одном вода молодости, в другом — мудрости. Грязь на берегу, а из нее головы торчат: люди лежат, лечатся. Опосля той грязи баб, говорили, запирать приходилось.

— Это еще зачем?

— Злые они были после той грязи, мужиков ловили. — Красюк потянулся хрустко. — Эх, теперича бы туды!..

— Да, много ты увидел, — серьезно сказал Сизов.

— Конечно, много. Потому и приехал сюда, что с детства мечтал.

Они замолчали надолго, думая каждый о своем. Сизов размышлял о том, какими выборочными бывают воспоминания у разных людей. Красюк верняком видел многое, а запомнил только это, соответствующее его жизненному кредо, — жратва, деньги, женщины. Это целая система ценностей, и ее никакими доводами не возьмешь. Система, даже самая ложная, не меняется от соприкосновения с другой системой хотя бы потому, что считает себя ей равной. Она может рухнуть только от собственной несостоятельности при испытании жизнью, трудностями.

Так они и уснули, ничего больше не сказав друг другу. Сизову приснилась дорога, узкая, извилистая, как звериная тропа. Впереди маячила красная сопка, совсем красная, словно целиком сложенная из чистой киновари. Он торопился к ней, боясь, что красота эта окажется обманчивой, цветовой игрой вечерней зари. Торопился и никак не мог выбраться из узкого коридора звериной тропы.

И Красюку тоже снилась дорога, широкая, как просека. Позади была тьма, а впереди маячило солнце, похожее на золотой самородок. Потом это солнце-самородок каким-то образом оказалось у него в сидоре. Он прижимал вещмешок к себе, но тот обжигал и выскальзывал из рук.