Золотой крейсер и Тайное море

– Про Бельгию сегодня слышал? – неприятным тенором спросил младший, став чуть поодаль, вполоборота от напарника и расстегивая штаны.

– Бельгия-шмельгия, – зевнув, ответил старший, – Хоть про Китай. Знаешь, сколько такого было? Четырнадцатый, двадцать седьмой. И каждый раз воем, что все, конец.

– Не скажи, – ответил младший, – Как-то оно сейчас… Не так.

– Не так? – усмехнулся напарник, – А как это – не так?

– Не знаю. Тревожно, наверное.

– Андрюха, ты как маленький. После заварухи в Киеве, ты не застал, что тут было. В четырнадцатом. С Белоруссией что было. Турция, амеры те же. Их, я еще в школу ходил, все хоронили. Да куча всего было.

Тот, который Андрей, закончил свои дела, полез в карман, покосился на сияющую оранжевым машину. Блеснув, огонек зажигалки недобро отразился в глазах между шипящей на ветру листвы.

Существо нервничало. Оно застряло. Из-за каких-то двух потенциальных свидетелей. А время встречи никогда не переносят. Закурил и второй, безымянный. Вместе они неспешно взобрались вверх, к раскрытой двери.

– Я тебе говорю, – выпустив дым, продолжил старший, – рассосется. За неделю-две.

Андрей затянулся, выпустил дым.

– Плохое снится, – задумавшись, сказал он.

– Ну… – недоуменно пожал плечами напарник, – Взрослей, малый, это норм. Я, как разводился…

– Три дня одно и то же, – перебил Андрей.

Пару затяжек они молчали.

– Че сниться-то?

– Говорю же, плохое.

Еще пару затяжек.

– Будто мы с тобой в этом «вольвике» по золотой реке плывем. И горим. Ты, я.

– Да вроде как не сильно смертельно.

– А мать меня из кабины вытаскивает, – младший глубоко затянулся, – А я, будто бы ребенок совсем.

– А она ж у тебя…

– Угу… – на асфальт упало несколько искр, – В пятьдесят первом. Пять лет в поле лежит.

Они еще помолчали.

– Вольвика жаль, – устало сказал старший, глядя на север, где предстоящая дорога исчезала в темноте, – Кредита за гланды.

Напарник перевел взгляд туда, куда всматривался старший. Там, вдалеке, мерцали красные и синие огоньки.

– Гайцы? – спросил Андрей.

– Мама родная! Да их там гирлянда!

Угрожающе крякнул звуковой сигнал. Через минуту мимо пронесся длинный кортеж. Несколько полицейских машин, много больших черных джипов.

– Черные – бронированные, – зачем-то сказал Андрей.

– Странно, с севера, – старший растер сигарету о каменную крошку обочины.

– Серьезные люди, – скривился младший, – киевские, что ли?

– Ирка.

– Ирка? Ирка Губа? – переспросил младший.

– Ну, так ты эту процессию видел? Ее год уже так возят.

– Куда это она, на ночь глядя? И откуда?

– Да оно ж все сейчас, видишь, как… Ладно, по коням! – старший полез в кабину, – Я кемарю, после Джанкоя буди.

Еще через минуту воздух перестал вспыхивать разноцветными новогодними огнями. Существо выбралось из укрытия. В длинном, бывшем когда-то черным, платье, некоторое время, щурилось, препарируя кошачьими зрачками темноту.

Она мало что поняла из разговора. Она десятилетиями не знала имена президентов.

Плевать ей было и на обвал рынков, и на отзыв дипломатов. Вереница событий стремительно ломающегося мира, все эти казусы белле, дипотношения, урегулирования и разрастания локальных конфликтов, все это вертелось где-то в стороне, не касаясь ее.

Своего кредита за гланды.

Время утекало, и старая женщина приняла решение оставить трассу. Вглубь поля уходила лесополоса. Для начала направилась к ней. Глухая тьма уже вползла сюда, высосав последний пигмент из неспокойной зелени.

Старуха с непостижимой легкостью тащила увесистый саквояж змеиной кожи, но прострелы в сохнущих хрящах и комья земли все равно уродовали походку. Ей пояснили, что никакая это не боль. Своего рода иллюзия, неизбежная проекция того, что было бы с телом, не будь она одной из них.

«Объяснить-то объяснили, вот только…» – выдыхала, зло кривясь, когда боль отпускала.

Вот только иллюзии все больше похожи на реальность.

Она с отвращением слушала цикад. Те путались в давно сгоревшей под закатным розовым листве, и кляла их за то, что наверняка лишат ее сна.

Розовый. Проклятый розовый. Она ненавидела его, закатный цвет завтрашних болей. Недремлющий, неунывающий розовый. Пунцовый червь, проникший в кровь. Вестник неминуемого конца противоестественно сильного тела.

«Momento, гребаный, mori, будь он трижды проклят!»

И, ведь, никто!.. Никто!

Она не заметила, как остановилась. Мраморное, как надгробие папы римского, сердце упало куда-то глубоко-глубоко, куда-то на дно страха, не в первый раз за последние месяцы что-то проломив там своим весом.

Старуха скривилась. Все так и будет. Никто не придет, когда… Когда это будет надо. Когда это будет жизненно необходимо. Некому прийти.

Она гонит все это, эти мысли, но они вновь и вновь возвращаются, как октябрьские мухи, становясь только злее.

Это порядок вещей. Никто никому никогда ничем не обязан. Цветшее в апреле сохло уже в мае. Промаялось все лето. Будет тлеть, задыхаясь в жаре. А потом – конец. Порядок, мать его, вещей. Заведено так, если гниешь – никому, никому не нужна. Если тебя назначили сдохнуть, как ни крути, останется только сдохнуть.