Золотой мираж

Малышев: Сказать, зачем вы рвались в сейф? За записями разговора между Прожогиным и Взоровым. Уверен, вы их там нашли. Просчитались в малом: важные бумаги чаще всего пишутся с черновиками.

Берлинских: Честно признаюсь: нам бы куда труднее было понять, во имя чего все наворочено, если бы не клочки бумаги в корзинке. Взгляните.

Тютрюмов: Не буду. Все это напраслина.

Берлинских: Напраслина?

Тютрюмов: Да!

Малышев: Но это же чистое безумие, Тютрюмов, – огульно все отрицать. Перехвачено ваше письмо к сестре, где вы ей обещаете скорую богатую жизнь. На Карге в песке найдены монеты, на трех из них отпечатки ваших пальцев. Вина очевидна. Требуется только, чтобы вы показали, где спрятали золото.

Тютрюмов: Могу повторить одно: ни о каком золоте не знаю.

Малышев: Ну, Тютрюмов, это уж, знаете, идиотизм.

Берлинских: Ладно, гражданин Тютрюмов, не думаю, что в одиночку за одиннадцать дней вы куда-то далеко перепрятали такой большой груз. Три лошади – тоже не иголка: Найдем без ваших признаний. Вот только после этого на пощаду не рассчитывайте.

Тютрюмов: А не надо пугать. Я пуганый. Золота им захотелось.

Берлинских: Что-что? Как понимать ваши последние слова?

Тютрюмов: А как душе угодно.

Берлинских: Ладно. Завтра вас доставят в Новониколаевск, продолжим там...

– Это самое основное из протокола допроса в Пихтовом бывшего командира частей особого назначения, – сказал Лестнегов, заметив, что Зимин закончил читать.

– А что было дальше? Известно, что дали допросы в Новониколаевске? – спросил Зимин.

– Допросов больше не было, – ответил Лестнегов. – По пути в Новониколаевск Тютрюмов был убит, я уже говорил, при попытке к бегству. Третьего сентября. Его охраняли так, что бежать практически было невозможно. Он пошел напролом. Рассчитывал, скорее всего, что стрелять ни в коем случае не будут.

– То есть будут беречь, как хранителя тайны захоронения адмиральского золота, – сказал Зимин.

– Да, – согласно кивнул собеседник.

– Ну, и что было членам следственной комиссии? – спросил Зимин.

– Ничего ровным счетом. Все пошли на повышение. Малышева, а он стрелял в Тютрюмова, как я знаю, вскоре перевели в Москву. Дожил до пенсии.

– Это точно?

– Абсолютно, – кивнул Лестнегов. – Пенсионер союзного значения.

– Тогда я думаю, – после долгой паузы сказал Зимин, – давным-давно никакой тайны нет. И самого Пихтовсого, тютрюмовского или адмиральского, как хотите назовем, клада нет.

– Странный вывод, – с удивлением сказал Лестнегов. – И почему вдруг так?

– А потому, что никто из членов следственной комиссии, допустивших смерть Тютрюмова, не пострадал. Хотя по логике они могли получить за это лишь весь набор крупных неприятностей. Для представителя Сибревкома Малышева стрельба на поражение в единственного хранителя тайны громадного золотого клада – достояние молодой Советской республики – это вообще смертный приговор самому себе. У него бы с кишками выдавливали, не в двадцатом, так в тридцать седьмом: где золото, зачем стрелял? Но ведь говорите, не пострадал?

– Нет.

– А из этого следует, что какие-то секреты, не занесенные в протокол, раскрыл все-таки следственной комиссии Степан Тютрюмов, и еще осенью двадцатого, ну, может, в двадцать первом, золото тайно выкопали, увезли, и все семьдесят лет клад под Пихтовой есть не более чем призрак. Золотой мираж. И поисковые работы все эти годы разворачивались вокруг призрака.

– Интересно. Я об этом вот так никогда не думал, – сказал Лестнегов. – Но вы ошибаетесь.

– Возможно.

– Ошибаетесь. Я думал, что со смертью Тютрюмова прервались все ведущие к кладу ними. И многие годы, десятилетия лучше сказать, считалось так. Пока не произошли два случая.

Лестнегов спрятал листки протокола допроса сначала в папку, а потом в портфель.