Золотой мотылек

Жизнь в поездах дальнего следования, как правило, не отличается разнообразием: изо дня в день одно и то же – встали, умылись, позавтракали, потом кто-то вновь дремлет, кто-то рассматривает пейзажи за окном, кто-то читает или ведет неспешные разговоры с попутчиками… Очередной день подошел к концу, пассажиры потихоньку укладывались, Орехов, украдкой поглядывая на часы, предвкушал ночное рандеву в коридоре у окошка, разрисованного морозными узорами. Штейн, допоздна листавший какую-то потрепанную книжку, наконец-то отправился «совершать вечернее омовение», которое по уже сложившейся традиции проделывал позже всех и неизменно подолгу и со вкусом. Однако в этот вечер ювелир отсутствовал буквально несколько минут, затем дверь купе с треском распахнулась, и в проеме двери возник нелепо размахивающий полотенцем Марк Наумович – бледный, взъерошенный и очень напоминающий перепуганного воробья.

– Вот! Вот!!! Я говорил, что этот вояж не доведет нас до добра! Никита Владимирович, у нас большая радость! То есть, что это я несу…

– Марк Наумович, что стряслось-то? Толком говорите…

– Там… в тамбуре… Эти биндюжники-налетчики все-таки поубивали друг друга!

С первого взгляда человеку понимающему все было ясно. Двое громил валялись на затоптанном полу тамбура в позах, для живого человека совершенно не естественных. Пол был устлан рассыпанными игральными картами и запятнан кровью. У худого с правой стороны торчала под ребрами рукоятка ножа, а лоб его дружка украшала маленькая и совсем не страшная дырочка от пули нагана. Наган тоже «имел место быть» – почти вывалился из расслабившихся пальцев худого.

– Как же это они, а? – растерянно, дрожащим голосом спросил Штейн.

– Очень, думаю, просто… – мрачно отозвался Орехов, осматривая еще пару часов назад таких грозных и опасных урок. – Играли, повздорили. Один обвинил второго в мухлеже, слово за слово, тот за нож, ну а дружок – за наган. Не повезло, однако, обоим. Шустрые ребята! Ну что ж – баба с возу… Надо срочно доложить проводнику, а он уже пусть с начальником поезда милицию вызывает. На станции их тихо-незаметно снимут и… все. Вы правы – повезло нам…

Поскольку поезд был все-таки международного значения, а «пострадавшие» мало напоминали иностранных подданных, профессоров и партработников, то все произошло даже проще, чем предполагал Орехов. Без лишнего шума трупы сняли с поезда, уложили на самую обычную тележку, споро накрыли рогожкой, и дюжий мрачный носильщик с бляхой на фартуке укатил «багаж» куда-то в глубь вокзальных закоулков. Молоденький, но очень серьезный агент транспортного угрозыска задал свидетелям буквально два-три вопроса, поинтересовался документами, ознакомившись с которыми, удовлетворенно и уважительно кивнул, козырнул коротко и пожелал счастливого пути.

– Извините, товарищи, – служба, – и, почему-то виновато пожав плечами, добавил: – Жиганьё, мать их за ногу…

В Благовещенске Орехов как-то скомкано простился с Надеждой, старательно прятавшей во время расставания глаза и все норовившей всплакнуть. Простился, чего уж там греха таить, с тяжелым сердцем, понимая, однако, – жена вернулась пусть и к плохому, но к законному мужу. Немножечко повеситься, тем не менее, хотелось, тем более что совершенно ясным стало и другое – вместо курьера «кузнецы сковали пшик!». А потом… А потом исчез старик Штейн и вешаться Никите решительно расхотелось – чего-то подобного он подспудно и ожидал на протяжении всех последних дней…