Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

Впрочем, недоразумение вскоре прояснилось. Оказалось, что Кузнецов потратился на шампунь для кота, пригревшегося в санчасти. Тот, невзирая на забор, сигнализацию, каждую ночь бегал на волю — в поселок. Вот и нахватался от своих подружек блох. И Володька решил помыть «донжуана» шампунем…

9

Во время обхода палат в санчасти я обратил внимание на заключенного по кличке Мартышка. Худощавый симпатичный парень сидел, притулившись к тумбочке, и что-то быстро писал. Увидев меня, вскочил, захлопал испуганно глазами.

— Письмо, что ли, пишешь? — поинтересовался я.

— Да, маме. В стихах.

— Ну прочти!

Мартышка охотно, с выражением стал читать. На мой взгляд, стихи были плохие, но искренние. Я похвалил автора. Тот радостно вскинулся:

— Я уже посылал стихи маме. Она пишет: ты прямо поэтом стал!

— Пидором ты стал, а не поэтом! — грубо прерывает его Коровин.

Мартышка гаснет, втягивает голову в плечи.

Ну что тут поделаешь?!

«Опущенные», «петухи», они же «обиженные», «пидоры» были низшими, абсолютно бесправными существами в зоновской иерархии.

Если в женских колониях однополая «любовь» действительно похожа на это чувство — с объятиями, ревностью, ухаживаниями, то в мужских зонах все наоборот. Предмет своих же домогательств втаптывали в грязь, презирали.

Далеко не все «опущенные» были гомосексуалистами. Чаще всего «обижали» насильно, за какие-то прегрешения, нарушение зоновского «этикета», воровство у товарищей — «крысятничество». Однажды в зоновской стенгазете встретил такой стишок, сочиненный каким-то «активистом», предостерегающий читателей от картежных игр:

В картах был он королем,Дерзкий был и смелый.Проигрался — и потомСтал он королевой!

Ничего не скажешь, доходчивая пропаганда.

«Опущенный», даже насильно, незаслуженно, оставался таким навсегда, сколько бы раз не доводилось ему потом сидеть. За сокрытие «масти» могли убить. С ним, «по понятиям», нельзя было разговаривать, есть за одним столом, прикуривать от его сигареты, здороваться за руку, пользоваться его вещами. Впрочем, эти запреты не распространялись на сексуальные контакты.

В отрядах им отводились отдельные спальные места — у порога, есть разрешалось только за специальным столом, особняком от других. Посуда для «опущенных» помечалась особыми насечками — чтобы не перепутать с «чистой». Любой, даже случайно вступивший в бытовой контакт с «опущенным», сам превращался в «петуха».

На ступень выше по положению стояли «черти». Среди них было множество тех, кто, как говорили в зоне, «загнался» — упал духом, затосковал, перестал следить за собой, умываться, стирать и гладить одежду, завшивел.

Оказывались в этой «масти» и те, кого называли «кишкой», проще говоря, обжоры. По зоновскому этикету требовалось эдакое показное равнодушие к пище. «Еда — дело свинячье». Уважающий себя зек никогда не уписывает лагерную похлебку за обе щеки, а ест будто нехотя, с отвращением, не торопясь.

Но встречались обжоры, которые, съев свою пайку, вылизывали тарелку, охотно доедая за соседом. Помню, как в категорию «чертей» перевели дневального, съевшего отрядного… кота!

К собачатине в зонах еще со времен сталинских лагерей относились с уважением. В мое время собак тоже ели — уже не от голода, а из зоновского шика. Был случай, когда зеки на кирпичном заводе умудрились вытащить из запретки и сожрать… караульного пса, мстительно повесив шкуру на колючую проволоку. Происшедшее было расценено как ЧП, в батальон нагрянула комиссия…

Зоновские «опера» быстро вычислили едоков, но помалкивали из вредности…

А вот вкусивший кошатины опускался в глазах братвы «ниже канализации».

К слову, коль речь зашла о еде. В некоторых детских колониях «западло» было есть… помидоры или курить сигареты «Прима». Дело в том, что и те, и другие были красного цвета, который считался… позорным! Детишки могли отказаться от свидания с матерью, если она приезжала в красном платье, туфлях или косынке. Во взрослых зонах таких «понятий» уже не существовало.

«Опущенные» приносили массу неприятностей администрации колонии, а завхозам — хлопоты. Приходилось морочить голову с их трудоустройством, ибо из бригад их гнали. Завхозы, матерясь, водили в баню, «прожаривали» в дезкамере от вшей и чесотки постельное белье. Сами «опущенные» постоянно ссорились и дрались между собой.

Видимо, всеобщее презрение снимало с них последние нравственные запреты. Они постоянно что-то крали друг у друга, жаловались, «стучали» оперативникам на всех подряд.

Впрочем, даже в их среде был свой «начальник», «козырный пидор», который разбирался в склоках, мирил.

Я как-то поинтересовался у заключенных, распространяется ли такое отношение к «опущенным» на вольную жизнь и как они поступят, оказавшись, например, с ним за одним столом на чьей-нибудь свадьбе. Неужто примутся оскорблять, прогонять? Ведь этот человек на воле может быть вполне уважаемым отцом семейства. Оказывается, предъявлять какие-либо претензии на воле нельзя, но и общаться — тоже. Нужно просто встать из-за стола и уйти, не объясняя причины…

10