Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы.

А если подарок — тогда тем более, сказал Денис Палыч.

Потом все стояли в сарайчике, и Матрена подсовывала поросенку чашку с намятой картошкой, и поросенок чавкал сытно и весело, а дед Василий сидел во дворе, на бревнах, глядел на тусклое осеннее солнышко и улыбался. Теперь ему было хорошо и спокойно…

Счастье мое…

…То время было словно наполнено музыкой. От того ли, что лето удалось теплое, погожее и по утрам солнышко светило румяно и ласково, а воздух был чист и прозрачен, и можно было, задрав голову, посмотреть туда, в необозримую ослепительную высь, где воздух густел настоявшейся небесной синевой, и степь вокруг казалась бескрайней, сливаясь на горизонте травами с пронзительной прохладой неба… А может быть, оттого, что мы с Сережей принесли в дом купленную только что радиолу и нашлось всего три пластинки, две так себе, но на третьей оказалась какая-то румба (тогда были модны именно румбы), и мы накручивали без конца эту пластинку, будя спозаранку поселок.

Сережа, голый по пояс, коричневый от загара, с приметно подрагивающим брюшком, поливал грядки, брызгая из черного блестящего шланга, а дети просыпались всегда одинаково, сначала младшая, Надюшка, хныча спросонок, выходила на крылечко, а потом Ваня, старшенький, близоруко щурясь, выглядывал из окна, распахнутого настежь, и цветастые занавески колыхались упруго под легким степным ветерком.

Свекровь моя — черная, цыганистая бабка — Кирьяновна, грузно шагала вдоль грядок, бормотала что-то, но я старалась не смотреть на нее. Опять привяжется со своими снами, будет долго и нудно рассказывать, и все — жуть какая-то, глупость, но настроение может испортить.

Я опять накручивала пластинку, вихляясь от переполнявшей меня радости, и детишки тоже прыгали вокруг. У меня в то время была прическа, как у киноартистки, волосы короткие, растрепанные, специально зачесанные вверх, и я считала, что модная эта стрижка меня молодит. Вот дура-то была — молодит! А лет-то мне исполнилось в ту пору двадцать восемь…

И теперь я, как покойная свекровь, сны вижу про это. Сны прозрачные, легкие, и оттого страшнее мне наяву, чернее и беспросветнее. И знаю — во всем сама виновата, порою хоть петлю на шею, а потом думаю — зачем она, петля-то? Кто заплачет, кто похоронит? Глупо, не нужно. Началось глупо, глупо и кончится. Все равно нет у меня ничего теперь. Только сны… Только ветерок легкий в памяти да озноб молодости и простор…

Вечером степь вздыхала свежо, остужая прокаленное за день пространство, опускались фиолетовые сумерки, и мотыльковая метель затевалась вокруг яркой лампочки над нашим крыльцом. Сережа обнимал меня, и руки у него были теплые, а плечи — прохладные, и я замирала, и трепетали ночные бабочки. А потом Ванечка выносил баян, а сам толстенький, в отца, маленький, во второй класс только что перешел… Баян был огромный, тяжелый, сипатый, и Ванечка играл, спотыкаясь, путаясь в ладах, одну и ту же песню, какую-то «рулу». Так и пиликал без передышки: «Эх, рула ты, рула…» — и прислушивался к баяну, наслаждался, пухленькие губы отвисали, он жмурился и прижимался ухом к мехам: «Эх, рула ты, рула…»

Надюшка засыпала у меня на коленях, и я уносила ее в комнаты, а дом наш был как корабль под парусом, и степь за окном волнами ходила под ветром, пенился серебристо ковыль, и луна — оранжевая, скалистая, неведомым берегом нависала над нами…

Сережа работал шофером, а я сидела с ребятами. К обеду Сережа всегда приезжал домой на громадном черном «ЗиМе». У меня была книга «Домоводство», я вычитывала оттуда всякие рецепты, а потом готовила. Свекровь терпеть не могла мою стряпню, швыряла книжку и варила сама — вкусно, конечно, мне бы радоваться, а я обижалась.

Может, с этого «ЗиМа» проклятого все началось? Недаром он был черный, огромный, блестящий никелированными деталями, и Сережа называл его «мой катафалк». Я никогда не видела катафалков, но само слово казалось страшным, каким-то мертвым, и я боялась, что Сережа разобьется на этом «ЗиМе».

У нас был хороший, как тогда называли, «мичуринский» сад. Сережа и свекровь колдовали над каждой веточкой, что-то бесконечно прививали и пересаживали. Собирали очень много яблок, свекровь даже продавала на рынке, но все равно оставалось, и мы делали вино. Получалось оно легкое, кисленькое, не вино даже, скорее, освежающий напиток, я и не принимала его всерьез, для гостей покупали водку, а это так, перед обедом, я и детям давала — от малокровия. Иногда Сережа, даже за рулем — в обед выпивал стакан этого вина. Вообще-то он не пил никогда — ни тогда, ни теперь, кажется… но вот за обедом себе позволял, да еще за рулем.

Жаркое было лето. Как сейчас помню, в тот день дождичек прошел: мелкий такой, просяной, пыль на дорогах поприбил да асфальт спрыснул. Сережа пришел домой позже обычного и сказал, что разбил машину. Где-то на перекрестке столкнулся с грузовиком, никто не виноват был, — объяснил мне Сергей, — дождик асфальт смочил, скользко. Легонький дождик, грибной…