Зоркое око

Здесь один, а ползет, ишь их сколько, бородатые, сволочь в землю попадают, а то бы…

Так стрелял торопливо капитан Незеласов в тьму до тех пор, пока не расстрелял все патроны.

Потом отложил карабин, сполз с холма в куст и, уткнув лицо в траву, – умер.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

В жирных темных полях сытно шумели гаоляны.

Медный китайский дракон желтыми звенящими кольцами бьется в лесу. А в кольцах перекатываются, звенят, грохочут квадратные серые коробки…

На желтой чешуе дракона – дым, пепел, искры…

Сталь по стали звенит, кует!..

Дым. Искры. Гаоляны. Тучные поля.

Может быть дракон китайский из сопок, может быть леса… Желтые листья, желтое небо, желтая насыпь.

Гаоляны!.

* * *

У дверцы купэ лысолицый старикашка, примеряя широчайшие синие галифе прапорщика Обаба, мальчишески задорным голосом кричал:

– Вот халипа!. Чиста юбка, а коленко-то голым голо: огурец!.

Пепел на столике. В окна врывается дым.

Окна настежь. Двери настежь. Сундуки настежь.

Китайский чугунный божок на полу, заплеван, ухмыляется жалобно. Смешной чудачок…

За насыпью – другой бог ползет из сопок, желтый, литыми кольцами звенит…

Жирные гаоляны, черные!

Взгляд жирный у человека, сытый и довольный.

– О-хо-хо!.

– Конец чертям!..

– Бу-де-е!.

На паровозе уцепились мужики, ерзают по стали горячими хмельными телами.

Один в красной рубахе кулаком грозит:

– Мы тебе покажем!

Кому, кто?

Неизвестно!

А грозить всегда надо!

Красная рубаха, как красный бант на серой шинели.

Бант!

– О-о-о-о!..

– Тяни, Гаврила-а!.

– А-а-а!.

Бант.

Бронепоезд «Полярный» за № 14-69 под красным флагом. Бант!..

На рыжем драконе из сопок – на рыжем – бант!..

* * *

Здесь было колесо – через минуту за две версты. Молчат рельсы не гудят, напуганы…

Ага?..

Тщедушный солдатик в голубых французских обмотках, с бебутом26.

– Дыня на Иртыше плохо родится… больше подсолнух и арбуз. А народ ни злой, ни ласковой… Не знаю – какой народ.

– Про народ кто знат?

– Сам бог рукой махнул…

– О-о!..

26 Бебут – артиллерийский тесак.

– Ну вас, грит, к едреной матери!..

– О-о!..

Литографированный Колчак в клозете на полу. Приказы на полу, газеты на полу…

Люди пола не замечают, ходят – не чувствуют…

– А-а-а!.

«Полярный» под красным флагом…

Ага?

Огромный, важный – по ветру плывет поезд – лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий:

– О-о-о!..

У Пеклеванова очки на нос пытаются прыгнуть, не удается; сам куда-то пытается прыгнуть и телом и словами:

– В Америке – со дня на день!

Орет Знобов:

– Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!.

– Изучили!.

– В Англии, товарищи!..

– Вставай проклятьем заклейменай…

– О-о-о!!.

Очки на нос вспрыгнули. Увидели глаза: дым, табак, пулеметы на полу, винтовки, патроны, как зерна, мужицкий волос, глаза жирные, хмельные.

– Ревком, товарищи, имея задачей!.

– Знаем!.

– Буде… Сам орать хочу!..

Салавей, салавей, пташечка,

Канареючка-а!..

На кровати – Вершинин: дышет глубоко и мерно, лишь внутри горит – от дыханья его тяжело в купэ. Хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.

Рядом – баба. Откуда пришла – поддалась грудями вперед – вся трепыхает.

Орет Знобов:

– Нашла? Он парень добрай!..

За дверцами кто-то плачет пьяно:

– Ваську-то… сволочи, Ваську – убили… Я им за

Ваську пятерям брюхо вспорю – за Ваську и за китайца…

Сволочи…

– Ну их к… Собаки…

– Я их… за Ваську-то!..

II

Ночью опять пришла жена, задышала-запыхалась, замерла. Видно было при месяце ее белые зубы – холодные и охлаждающие тело и то же тело, как зубы, но теплое и вздрагивающее.

Говорила слова прежние, детские и было в ней детское, а в руках сила не своя, чужая – земляная.

И в ногах – тоже…

– А-та-та-та!.. – Ах!.. – Ах!..

Это бронепоезд – к городу, к морю.

Люди тоже идут.

Может быть туда же, может быть еще дальше…

Им надо итти дальше, на то они и люди…

* * *

– Я говорю, я:

Зверем мы рождаемся ночью, зверем!!

Знаю – и радуюсь… Верю…

Пахнет земля – из-за стали слышно, хоть и двери настежь, души настежь. Пахнет она травами осенними, тонко, радостно и благословляюще.

Леса нежные, ночные идут к человеку, дрожат и радуются – он господин.

Знаю!

Верю!

Человек дрожит – он тоже лист на дереве огромном и прекрасном. Его небо и его земля и он – небо и земля.

Тьма густая и синяя, душа густая и синяя, земля радостная и опьяненная.

Хорошо, хорошо – всем верить, все знать и любить. Все так надо и так будет – всегда и в каждом сердце!

* * *

– О-о-о!

– Сенька, Степка!. Кикимора-а!.

– Ну-у!.

Рев жирный у этих людей – они в стальных одеждах; радуются им, что ли, гнутся стальные листья; содрогается огромный паровоз и тьма масляным гулом расползается:

– У-о-у-а… у-у-у!.

Бронепоезд «Полярный»…

Вся линия знает, город знает, вся Россия… На Байкале, небойсь, и на Оби…

Ага!..

* * *

Станция.

Японский офицер вышел из тьмы и ровной, чужой походкой подошел к бронепоезду. Чувствовалась за ним чужая, спрятавшаяся в темноте сила и потому должно быть было весело, холодновато и страшновато.

Навстречу пошел Знобов. Сначала была толпа Знобовых – лохматых, густо-волосых, а потом отделился один.

Быстро и ловко протянул офицер руку и сказал по-русски, нарочно коверкая слова:

– Мий – нитралитеты!..