Зощенко

Симонов услышал, сбился и, уже без позы, резко принялся честить Зощенко за то, что тот в войну писал “Перед восходом солнца”. Тут он был на коне, война была его козырем. Что это за повесть? Гробокопательская!

Немецкий поэт Стефан Хермлин впоследствии рассказал мне: “То было еще при Сталине, кажется, в последний год его жизни, у нас с Симоновым зашла речь о Зощенко, и Симонов твердо сказал мне: 'Пока я редактор 'Нового мира', я буду печатать Зощенко, я не дам его в обиду'. Помню, как меня поразила храбрость его высказывания”.

У Симонова это бывало: держался, держался — и в самый последний момент скисал, не выдерживал давления, а давление на него, конечно, было огромное.

Первую любовь не забываешь, первое разочарование тоже. Не раз потом, встречаясь с Симоновым, я убеждался, что благородного, порядочного в нем было куда больше, чем слабостей. Но долго еще присутствовало при нашем общении свернутое калачиком, упрятанное вглубь воспоминание о том собрании. Спросить его напрямую не хватало духу. Да и что он мог ответить? Легко судить тем, кто сидел в сторонке, ни за что не отвечал, — домашние чистюли, которые сами ничего не отстояли, не участвовали, не избирались, не выступали… В те годы деятельность мешала блюсти душевную гигиену.

Однажды, при мне, к Симонову обратились студенты Ленинградского пединститута с просьбой выступить у них. Он отказался. Как-то излишне сердито отказался. Они удивились — в чем дело, почему? Он пояснил, что это к ним не относится. Вообще не хочет выступать. “Врать не хочу, — запинаясь, сказал он, — а говорить, что думаю, — не могу. Вот так”. Признание это в какой-то мере приоткрыло тяжкий труд его совести, и что-то я понял, далеко не все, но понял хотя бы, почему прощаю ему так много.

Мне казалось, что это только я, новобранец, так болезненно воспринял это собрание, так глубоко засело оно у меня в памяти. Немало ведь смертельных проработок происходило и в прежние годы в этом же зале. Изничтожали формалистов, космополитов, сторонников Марра, Веселовского, еще каких-то деятелей, отлучали, поносили за преклонение, за связь с “Ленинградским делом”… Однако то собрание с Зощенко потрясло и бывалых, все видавших ленинградских писателей».

И не напрасно то собрание 15 июня 1954 года так взволновало Гранина и всех тайно сочувствующих. Все уже знали, что такого рода события не остаются без последствий.

Начинается обвальная травля Зощенко в печати и на радио. Пытаясь как-то остановить эту «лавину», Зощенко обращается с письмом к главному советскому критику Ермилову. Когда-то он говорил о Зощенко добрые слова. И если бы он теперь заступился…

Ермилов отвечает Зощенко — но через газету «Правда». Надо ведь, чтобы о его «принципиальности» узнали и власти! Вот это письмо — своего рода «эпитафия» Зощенко:

«М.М. Зощенко.

Да, я писал Вам девятнадцать лет тому назад о моем положительном отношении к Вашей “Голубой книге”, которая печаталась тогда в редактировавшемся мной журнале “Красная новь”. Вы напомнили мне об этом в Вашем письме от 27 июля 1954 года. В этом письме Вы напоминаете также о том, что Горький видел “социальную педагогику” в Ваших рассказах. Вы напоминаете о том, что руководство Союза писателей представило Вас в 1939 году к ордену Трудового Красного Знамени за заслуги в литературе. Наконец, Вы напоминаете о письмах читателей. Из всего этого Вы делаете вывод, что в приводимых Вами фактах заключалась для Вас моральная санкция — как Вы выражаетесь — “строить мою литературу так, как я ее строил”. Иными словами, Вы считаете возможным утверждать, что Горький, читатели, Союз писателей морально санкционировали и Вашу упадочническую эгоистическую повесть, напечатанную Вами в дни Великой Отечественной войны, и такие Ваши, с позволения сказать, труды, как рассказ о приключениях обезьяны, чей “моральный облик”, по концепции Вашего рассказа, выше морального облика советских людей, и другие Ваши подобные изготовления.