Зов валькирий

– Скажи там, чтоб успокоились все! – велел Амунд Лундварю. Он тревожился, как бы его люди не затеяли свару с киевскими, пока он беспомощен. – Чтоб никто никуда. Я жив, скоро встану и тогда разберусь.

Снова вошел Хавлот, уже одетый как полагается. Он был лет на семь старше своей сестры Вальды и почти на столько же – Амунда и ясно помнил нынешнего князя маленьким мальчиком. На самом деле маленьким, пока тот лет в четырнадцать не начал расти, как дитя великана. Давняя привычка мешала Хавлоту замечать страховидную оболочку, которую Амунд носил теперь, и он по-прежнему видел в нем того же мальчика, отрока, за чьими первыми упражнениями наблюдал, того же рослого, нескладного юношу с неожиданно низким голосом, еще с ровным носом и без шрамов, за которого сестра Вальда однажды решила выйти замуж… В шестнадцать лет юный Амунд уже был выше всех взрослых мужчин в Плеснеске, но никто еще не знал, что на этом он не остановится. Он продолжал тянуться вверх еще лет шесть-семь после свадьбы, и в семье шутили, что он будет расти вечно и однажды пробьет головой кровлю…

– Амунд! – окликнул Хавлот князя. – Слышишь меня?

Тот слегка двинул веками, боясь и шевелиться, и подавать голос.

– Я посмотрел… – Хавлот кивнул наружу, имея в виду следы извержений на траве у стен шатра. – И вот что скажу: траванули тебя, конунг.

Телохранители встрепенулись, Амунд открыл глаза.

– Слава Одину, крови вроде нет, – продолжал Хавлот. – Но запах… это какие-то травы, но я таких не знаю. Вспоминай – где ты вчера был, с кем и что ел и пил?

– Травы! – сообразил Лундварь. – Он вчера там… у угров пил вино греческое с травами.

– С какими? – возвысив голос, Хавлот повернулся к нему. – Травами! Греческими! Тролль твою в Хель! Что за травы?

– Сейчас скажу… – Лундварь прищурился и довольно уверенно перечислил: – Лист лавра, укропа семена, розовые лепестки, рута, перец, анис, еще что-то я забыл… ладан, смирна и смола!

В Плеснеске, лежащем на перекрестке старинных торговых путей с Востока на Запад, знали, какие бывают пряности, хотя пробовал их мало кто.

– Все сразу? – Хавлот вытаращил глаза.

– Ну, не знаю. Она так сказала. Может, не все сразу.

– Кто – она?

– Ну, та… – Лундварь покосился на лежащего Амунда, не зная, стоит ли выдавать тайны господина.

– Да не мычи ты, волчья мать! – рявкнул Хавлот. – С какой ведьмой он пил, тролль тебе в корму!

– С девой он пил, дочкой Хельги. Она к нам своего угра прислала, ловца, просила повидаться. Мы и пошли с ним. Она корчагу привезла в шубе, сказала, вино греческое с приправами, гретое. Наливала ему сама.

– Она сама тоже пила… – пробормотал Амунд. – Из той же корчаги… в шубе…

Только услышав о травах, он мгновенно понял, как это может быть связано с вчерашним приключением. Но Брюнхильд пила из той же самой корчаги!

– Она могла тебе что-то подсыпать.

– Нет, – с усилием выдохнул Амунд. – Я… следил за ней. Не могла.

Он был уверен, что во время свидания не сводил с Брюнхильд глаз, а сидели они почти вплотную друг к другу. Если бы она достала что-то и подсыпала – или подлила – в его кубок, минуя свой, он бы это заметил. Не совсем же он ослеп от страсти! Наоборот – страсть обостряет и зрение, и память ко всему, что связано с ее предметом. Он ясно помнил, казалось, каждое движение Брюнхильд, ее взгляд, голос…

Но что она не причастна к его внезапному недугу, он бы не поклялся. В ее глазах он порой улавливал неуверенность. И ее замешательство, когда он показал ей свою рунную пластинку! «Никто на свете не сможет причинить тебе зло?» – явственно звучал в памяти ее приглушенный голос. Она именно смутилась – что понятно, если она явилась на эту встречу, намереваясь причинить ему зло…

– Вот с-сучка! – в приливе злобы прошипел Амунд сквозь зубы. – Лоскотуха! Лихоманка-Пропасница!

Да как же он оказался таким глупцом! От столь досадного открытия его едва не стошнило снова, и он с усилием сглотнул, стараясь выровнять дыхание.

– В этих зельях вреда никакого нет, – Хавлот качнул головой. – Укропное семя, руту, иссоп на вине настаивают, они сами лечат. Может, там еще что было?

– Хель его знает, – буркнул Амунд.

За непривычным вкусом вина и нескольких пряных трав можно было спрятать что угодно, он бы не заметил. А и заметил – не заподозрил бы худого, видя, как Брюнхильд глядит на него поверх своего кубка, который подносит ко рту…

Она или не она? Брюнхильд принесла ему отраву или все же нет? Знала ли она, чем его поит? Она сказала, что готовила мурсу сама, но правда ли это? Может, она не ведала, что мурса отравлена? Или отец ее заставил?