Зовут

Сороковой. Двое мужчин сидят перед столом. По другую сторону, спиной к окну, сидит третий. Все трое в синих диагоналевых костюмах и белых сорочках, грузные, незыблемые, словно вросшие в пол, в бежевую дорожку ковра, перед этим столом красного дерева, с тупыми, ничего не выражающими лицами, как будто перед ними закрытая дверь… его дверь… Как раз сейчас его, может быть, ждут, он представил себе, как они поднимаются в лифте, двое в одинаковых синих костюмах и черных фетровых шляпах, с ничего не выражающими лицами, должно быть, с сигаретой в зубах. Они постучат, а он, в ванной комнате, торопливо отставит стакан и бутылку, и стакан опрокинется на стеклянную полку — он подумает: нет, невозможно, они еще не могут знать — неужели его видели, — и начнет метаться по комнате, не зная, за что взяться и что же теперь делать: открыть этим, в темных костюмах, или попытаться уйти — и он все кружил вокруг стола, и вдруг понял, что убегать бесполезно, потому что Винни все равно останется на всех стенах, на всех книжных полках, и они, конечно, сразу поймут. Над приемником висела большая фотография в серебряной рамке, Винни, ее пушистые волосы, улыбающиеся глаза, губы у нее округлые, пухлые и гладкие, нижняя немного полнее верхней, перед тем как сфотографироваться она облизывала их кончиком острого язычка, чтоб блестели как у кинозвезд, потом осторожно, не коснувшись нижней губы, накладывала густой слой помады на верхнюю, слегка втягивала и поджимала их, и верхняя отпечатывалась на нижней, и рот получался яркий и свежий, как ягода остролиста, и хотелось поцеловать эти губы, но страшно было нарушить их глянцевитую поверхность. Коснуться их своими губами, оросить легкой пеной поцелуев, насладиться неуловимым вкусом душистой помады, — но все же пора было вставать, он доцелует ее потом — а за дверью ждут эти двое… и через окно тридцатого он видит на столе белую лошадь, изящную гипсовую статуэтку на подставке, такую белую, что она кажется обнаженной. «Белая лошадь». Он лично предпочитает «Поль Джонс», он чувствовал, как глухо колышется виски в пустом желудке, ощущал его живительное тепло — только допить бутылку, а потом смыться по черной лестнице. А те двое — да и были ли они, эти двое? — должно быть, ждали его за дверью. Его, до краев налитого виски, недурно сыграно. Стучат? А может, это негритянка, которая приходит убирать комнаты… Двое в темном — привидится же такое. Нервы: капля спиртного — и все в порядке. Приятная прогулка, Эмпайр-Стейт — и вниз. Только не терять времени. Время драгоценно. Вначале Винни запаздывала — в то время были только поцелуи, шаловливые ласки. Но на четвертый день она пришла первой, он еще, усмехнувшись, спросил ее, с чего бы это, а она ничего не сказала, только покраснела, тогда еще она краснела, но через неделю уже покраснел он от ее ответа. И кому это мешало? Ведь она хотела выйти за него замуж, и он хотел этого — разве не могли бы поладить их родители? Нет, конечно нет, ведь отец Винни задохнулся тогда в петле табачного дыма, но полиция наверняка не поверит; кто же все-таки был там, за дверью, негритянка или те двое в темных костюмах, может быть, с сигаретами в зубах; до этого они, должно быть, пили «Белую лошадь», и стреляли в воздух, распугивая быков, и ловили… ловили лассо с золотой рукояткой.

Он забыл открыть глаза на двадцатом и спохватывается тремя этажами ниже. Стол, поднос, кофейник, вертикальная струйка пара; он останавливается, оправляет куртку — за триста метров свободного падения полы ее задрались — и шагает в открытое окно.

Он утопает в студенистом кресле зеленой кожи и — ждет.

II

Из приемника негромко лилась музыка. Сдержанный глубокий голос певицы придавал свежесть старому, известному мотиву. Да, песни были все те же, что и раньше. Дверь открылась. И вошла девушка.

Она не удивилась ему. Шаровары желтого шелка и такое же платье, с глубоким декольте. Смуглая, никакой косметики, не красавица, но чудесно сложена.

Подсев к столу, она налила себе кофе, молока, взяла печенье.

— Хотите кофе?

— С удовольствием.

Он приподнялся, взял из ее рук, стараясь не расплескать, полную до краев чашечку из тонкого китайского фарфора.

— Печенье?

Он кивнул и стал, не торопясь, мелкими глотками, пить кофе, тщательно разжевывая изюмины печенья.

— Кстати, как вы сюда попали?

Он поставил на поднос пустую невесомую чашечку, указал на окно:

— Оттуда. Меня привлек ваш кофейник — он кипел…

Девушка наклонила голову.

Вся желтая. И глаза желтые, необыкновенного разреза — немного вытянутые к вискам, а может, просто она так выщипывает брови. Скорее всего. А рот слегка великоват, и лицо треугольное. Но до чего же хороша фигура, точеная, будто с обложки журнала, — широкие плечи, высокая грудь, бедра — загляденье, и длинные ноги.

«Это все „Поль Джонс“, — подумал он. — Вряд ли она такая на самом деле. Такого просто не бывает».

— Вам не скучно было так долго лететь? — спросила она.

— Нет, я столько всего увидел.

— Столько… чего?

— Воспоминаний, — ответил он. — В комнатах, через открытые окна.

— Такая жара, — вздохнула она. — Всюду все настежь.