Зрелища

Было уже около трех часов ночи, когда в огромной квартире удалось с помощью пожарников затушить последние тлеющие и чадящие углы, убрать осколки стекла, обгоревшие обломки, навести мало-мальский порядок, чтобы было где доспать до утра. Приезжего деда увезли в беспамятстве на «скорой помощи», его, должно быть, ко всему прочему еще крепко прихватило током, когда он возился у щитка, готовил свою жуткую электрическую месть. Кроме него пострадали только Мама Андреевна и приехавший на побывку солдат Горюнов. Мама Андреевна сильно угорела и много плакала от страха, так что врачу пришлось долго возиться с ней, выводить из нервного припадка, солдата же увезли в больницу с большими ожогами. Он долго не просыпался, а проснувшись, кинулся тушить голыми руками чужую обстановку, потому что был уверен, что загорелось от него, от забытой сигареты, и из-за этой своей мнимой виноватости так сильно перестарался.

Сгорело в общем немного, больше надымило и начадило. Несколько занавесок, портьер, кое у кого шкафы и буфеты по углам, и еще пианино в бабушкиной комнате пошло пузырями по черному лаку. Больше всех убивалась Поля-девица, что испортилась вся красота, все накопленные марки в альбоме, а многие редкие, теперь таких больше не достанешь. Того, что сплошь закоптились потолки и стены поверху, И теперь их сызнова нужно будет белить, и менять проводку, и все это за деньги, в темноте как-то никто не заметил. Наутро же все воспринималось не так ужасно, событие уже поражало и нравилось своим размахом, уже не терпелось пойти на работу, рассказывать о нем всем подряд, уже что-то привиралось в уме и даже отыскивалось много смешного.

Где-то между пожарными и «скорой помощью» дяде Филиппу сделалось нехорошо с сердцем, но, к счастью, ненадолго. На свежем воздухе ему сразу полегчало, и он даже помогал потом при уборке, давал советы и держал свечку. Когда Сережа провожал его домой, он уже снова был бодр и язвителен, накидывался задним числом на Салевича, на его опасную глупость и заблуждения, разносил его, отсутствующего, с обычным блеском и умолял Сережу поскорее одуматься и выйти из гнусной затеи, пока не поздно. Сережа неопределенно хмыкал и отмалчивался. Ни приезжий дед, ни пожар, ни пострадавшие, кажется, ни разу не были помянуты в разговоре, как события совершенно случайные, не имеющие того заветного крючка для сцепления, без которого они как бы и не могли считаться за случившееся.

20

В конце зимы Сережа после большого перерыва снова стал вести дневник.

«3 марта.

Сегодня впервые открыли заднюю комнату. Господи, чего там только нет! Оказывается, каждый уже кое-что знал по частям, то есть то, что предназначено специально для него. Многие разочарованы. Видимо, все же надеялись, что что-нибудь нечисто, оказалось, нет — действительно реквизит. Итак, мы все же театр, а не банда. Жаль. Вернее, театр только на одну треть, а на две трети — цирк.

5 марта.

Варить внутри себя мелкие обиды, готовить из них первое, второе и третье. — нечего сказать, прекрасная жизнь.

7 марта.

Заболел дядя Филипп. Сердце. Увезли в больницу, ничего не говорят, но по лицам видно — умрет. Я без его спросу пошел на почту, дал телеграмму его жене. У меня потребовали медицинскую справку, пришлось переписать — «тяжело заболел» вместо «умирает».

8 марта.

Л.П. становится невозможной. Эта старушечья заботливость, эти разговоры за чаем с мамой о моем будущем, это покровительство, — у-у-у-! сил моих нет.

9 марта.

Каждый вечер, садясь за дневник, я хочу, в сущности, записать только одно: что мне тошно, тошно и тошно. Но никогда не пишу этого. Почему? Или, только взяв перо в руки, я незаметно веселею? Надо будет проверить.

10 марта.