Зримая тьма

— Чем он болен? — спросил я.

— Сейчас… Одну минуту. — Врач сунул руки в карманы своего халата, порылся в них и вытащил карточку. Озабоченно наморщив лоб, он некоторое время с недоумением рассматривал ее и наконец воскликнул: —Ах, да! Сильные боли в области живота. Небольшое кровотечение. Видимо, прободение кишок.

— Очевидно, результат перенесенных пыток?

Лицо врача сразу изменилось.

— На подобный вопрос я не могу ответить, да и просто не знаю. — Казалось, он весь съежился от страха. — Возможно, у него тиф.

— Неважно, — холодно сказал я. — В свое время мы получим подробное заключение нашего собственного врача.

Доктор быстро взглянул на меня; на этот раз его лицо было печальным.

— Мой друг, я понимаю, какое плохое впечатление сложилось у вас обо мне, и вы правы. Но разве вы не видите, что я ничего не могу сделать? Я беспомощен. Я даже не смею думать о них, как о человеческих существах. Не смею! Но кто-то же должен быть здесь, с ними. Кто-то же должен выполнять эту работу, как выполняет свои обязанности священник, провожающий осужденного на виселицу. Вы думаете, кто-нибудь хочет заниматься этим? Но ведь кто-то же должен! Никто, кроме меня, не хочет. Вы понимаете — никто!

Голос врача сорвался на крик, губы задрожали, но потом он сразу успокоился.

— Помогите мне поднять больного, и мы вместе донесем его до машины.

ГЛАВА IV

— Я принес вам бумаги на подпись, — сказал Теренс.

— Хорошо. Положите их вот здесь.

Я сидел за вынесенным из дома столиком и работал. Весна наступила в течение одного дня, и теплое солнце висело над нами в подернутом туманом небе.

— Жарко, не правда ли? — заметил Теренс.

— Не сказал бы. Вот через месяц будет действительно жарко.

Теренс, видимо, не спешил уходить, ему хотелось поговорить, и бумаги служили только предлогом. Двадцатипятилетний Теренс работал у меня помощником. Кроме геологии, нас ничто не объединяло, а разница в пятнадцать лет делала нас такими же далекими друг от друга, как далеки англичане от африканцев или китайцев. Его переполняло сильнейшее мальчишеское любопытство решительно ко всему на свете, и он взирал на мир глазами фанатика, явно неуместными на его гладком, невозмутимом лице.

— У вас есть пиво?

— Да, в кухне.

— Вы тоже выпьете?

— Пока не хочется.

Теренс направился в кухню, откуда вскоре послышался звон бутылок и стаканов. Я положил перо, отодвинул бумагу и принялся ждать.

День обещал быть прекрасным. Над холмами серебристым ореолом висела легкая дымка испарений. Наш лагерь находился на возвышенности при входе в долину; отсюда открывался чудесный вид на холмы и высившиеся за ними горы. С одной стороны раскинулось маленькое озеро; благодаря какой-то причудливой игре света казалось, что оно парит над землей. В долине ослепительно поблескивали островки тумана, и ленивыми кольцами поднимались струйки дыма там, где по склонам холмов лепились невидимые мне деревни.

Со стаканом в руке возвратился Теренс.

— Так что же, в конце концов, произошло с арабом? — спросил он.

— Как это понять — «что произошло»?

— Ну да. Что говорит наш доктор?

— Он говорит, что парня пытали.

— Да, но как?

— Накачали в живот воды, а потом прыгали на него.

Теренс скривил лицо.

— Кто же его пытал?

— Парашютисты.

— Откуда это известно? — Я понял, что Теренс готов усомниться в достоверности этого факта.

— Так сказал бедняга.

— Следовательно, вы основываетесь только на его заявлении?

— Да. А жандармский офицер Боссюэ утверждает, что, если Джи Джи подаст жалобу, араб не будет рассматриваться как надежный свидетель. Людей публично не пытают — следовательно, пытки не применяются, во всяком случае официально.

— Выходит, мы не будем поднимать шум?

— Нет, почему же? Будем. Джи Джи намерен завтра же, как только вернется Латур, повидаться с ним.

— А как вы сами, Стив, относитесь к этой истории?

— Не понимаю вас.

— Я спрашиваю, как вы сами расцениваете обстановку?

— Вы хотите спросить, как я отношусь к тому, что парашютисты пытали араба? Конечно, это возмутительно.

— Я скорее думаю о более широких — о политических аспектах этого факта, — заметил Теренс.

— Я принадлежу, как теперь говорят, к числу «неприсоединившихся».

— И вы всегда принадлежали к ним?

— По мере возможности — да. Вообще-то, политика меня не интересует. Французы мне нравятся, хотя, пожалуй, сейчас несколько менее, чем обычно. Мне нравятся и арабы, и поскольку именно они являются жертвами сложившейся обстановки, то я на их стороне. А что, разве опять стало модным занимать определенную позицию?

— Насчет моды не знаю. Однако теперь почти все мы занимаем какую-то определенную позицию.

— Вот это и есть мода. Стадный инстинкт, только в ином виде. Всякие там течения, «измы», моральные крестовые походы, бессильный гнев… Только стадные животные держатся вместе. Завывание бабуинов[5] с фиолетовыми задами…

— Скажите, Стив, неужели вас вообще ничто не трогает?