Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Молодая часть Степноморска образом жизни напоминала диких гусей. С той лишь разницей, что на лето гуси летели на север, в тундру, а степноморцы, наоборот, с севера на юг, к родному гнездовью. Хотя и не покидая севера.

Молодые прилетали счастливыми стаями, превращая руины в курортный город. Правда, с каждым годом их возвращалось все меньше и меньше. Вот уже третье лето из четырех братьев Мамонтовых приезжал только один.

Баба Надя давно ждала своих, но нагрянули они, как всегда, неожиданно. Вдруг ночью дом залил свет фар, глухой переулок наполнился шумом мотора, смехом, а на занавеске запрыгали знакомые тени. Грозно затявкал пес.

— Бимка! Своих не узнаешь? — И лай сменился счастливым визгом.

Выскочила баба Надя во двор в домашних тапочках, накинув на ночнушку кофту.

— Ой, Витя!.. Люба!.. Света!.. Антон!.. — от счастья другие слова позабыла.

— Баба Надя, ты так не радуйся. Тебе радоваться нельзя. Опять давление поднимется.

Ввалились шумной оравой в избу, наполнив ее беззаботной атмосферой старого Степноморска, и тут же принялись распаковывать сумки с подарками — теплые тапочки, кофты, чудо-печь, болотная ягода клюква в полиэтиленовых бутылках, рулоны обоев для ремонта.

Оставив в коридоре баулы, Антон ринулся в спальню, нырнул под кровать, извлек пыльные велосипедные колеса и направился на веранду.

— Куда ты на ночь глядя? До утра не дотерпишь?

— Мы же с утра хотели на Линевое, — изумился странному вопросу Антон.

— Ма, па! Баба Надя пианино перевезла, — хлопнула крышка, и радостно полились в ночь печальные звуки полонеза Огинского.

Сладко засыпать в старом доме, пропитанном янтарной смолой, в мягких, как облака, перинах, подложив под голову маленькие подушечки, набитые хмелем. Эти подушечки из цветастого ситца, на которых белыми нитками баба Надя вышила инициалы родных людей, были полны заветных снов. Запахом хмеля струились они в ночной тишине, клубились и перемешивались пряным туманом. Случалась, что Света смотрела сон из маминой подушки, и наоборот.

Виктору Николаевичу снилась Ильинка, какой она была до затопления. Снились ее белостенные избы, акации и жители, большинства из которых уже давно не было в живых. Сон был простой и ясный. Едет он на старом велосипеде вдоль плетней, из-за которых свисают в переулок золотые головы подсолнухов, на Барашево. Концы березовых удилищ елозят по теплой пыли, звенит на руле алюминиевый бидон.

Антону снилось… Впрочем, прилично ли заглядывать в чужие сны? Пусть отсыпаются с дороги.

Эти кладовые сновидений каждый год Мамонтовы увозили с собой на север. Но там, в районе вечной мерзлоты, они теряли свою чудесную особенность.

Утром их разбудил Сергей Васильевич Тучка. Трудовик.

— Вы еще на учет не встали, засони? — спросил он басом.

— На какой учет?

— В паспортном столе, темнота! Теперь это называется миграционной полицией.

— Еще чего не хватало, чтобы я дома на учет вставала. Нашли иностранку, — возмутилась мама Люба. — Опять ты со своими шуточками?

— Напрасно так думаешь, — осудил такое настроение Тучка, — оштрафуют тебя через три дня. Какие могут быть шутки? Бегом с повинной в паспортный стол.

— Это ты, Серега, тоску наводишь? — послышался со двора голос Виктора.

— А ты откуда такой веселый, с бородой и гитарой?

Из бани, разумеется. С первого дня каникул Мамонтов не брился, и вскоре, если бы не очки, пролысинка и рыжие волосы, его нельзя было бы отличить от легендарного бунтаря Че Гевары. Именно в старой бане жила мамонтовская муза. В полумраке предбанника вдыхал он березовый аромат веников и сочинял песни. Корявые, но душевные. Закрыв глаза, он долго перебирал струны, пока не проникся настроением:

Мы с тобою плывем налегке:Заблудиться нельзя на реке.Нас с пути водяной не собьет,А теченье домой принесет.Мы поем, мы беспечны с тобой,

Не разлить нашу дружбу рекой.Крепок киль и надежно весло —Скоро дом и родное село.Но куда завели берега?Заливные чужие луга,Не знакомы ни омут, ни брод.И другой обитает народ.Камыши и туманы густы,Шеи гнем под чужие мосты.Здесь враждебны слова и глаза,

Вязок ил и горька рогоза.Вот наш дом, вот родное крыльцо,Но в окошке чужое лицо.Говорят на другом языке:«Вы чужие на этой реке».Мы обиду снесем — уплывемПо теченью с тобою вдвоем.Уплывем, повторяя в тоске:«Заблудиться нельзя на реке».

Прошло пять лет, как они покинули умирающий город, но печаль исхода все еще жила в их душах. Это были домашние гуси, обреченные на ежегодную тоску перелетов.