Зубы дракона

– Неважно, – сказал, снова улыбаясь. – Я не состою в ссоре ни с одним жителем Города братской любви[5], что бы им ни вздумалось болтать. Однако вы, полагаю, задаетесь вопросом: куда именно нынешним летом моя экспедиция отправляется искать ископаемых?

Такой вопрос никогда не приходил Джонсону в голову, но, чтобы выказать надлежащий интерес, он ответил:

– Да, мне слегка любопытно.

– Догадываюсь, что вам любопытно. Да, догадываюсь. Что ж, это секрет. – Марш подался ближе к Джонсону и прошипел эти слова ему в лицо: – Вы понимаете? Секрет. И он останется секретом, известным только мне, пока мы не окажемся в поезде, идущем на Запад. Вам все понятно?

Джонсон отпрянул, столкнувшись с такой горячностью:

– Да, профессор.

– Если ваша семья пожелает узнать, какова цель вашего путешествия, скажите им – Колорадо. Это неправда, потому что в нынешнем году мы не едем в Колорадо. Но какая разница, ведь у вас все равно не будет связи с семьей, и Колорадо – восхитительное место, чтобы там быть. Понимаете?

– Да, профессор.

– Хорошо. А теперь: мы отправляемся четырнадцатого июня с Центрального вокзала Нью-Йорка. Возвращаемся не позднее первого сентября на тот же самый вокзал. Повидайтесь завтра с секретарем музея, он даст вам список провизии, которую следует приобрести… А в вашем случае, конечно, следует запастись еще и фотографическим оборудованием. Вам будет позволено взять запасы, достаточные для сотни фотографий. Вопросы есть?

– Нет, сэр. Нет, профессор.

– Тогда увидимся на платформе четырнадцатого июня, мистер Джонсон.

Они коротко пожали друг другу руки. Рука Марша была холодной и влажной.

– Спасибо вам, профессор.

Джонсон повернулся и направился к двери.

– Эй, эй, эй! Что вы делаете?

– Ухожу.

– Один?

– Я могу найти дорогу к…

– Никому, Джонсон, не разрешается ходить здесь без сопровождения. Я не дурак, я знаю, что есть лазутчики, которые рвутся увидеть последние наброски моих статей или последние извлеченные из камня кости. Мой ассистент, мистер Гэлл, проводит вас к выходу.

Услышав свое имя, худой осунувшийся человек в лабораторном халате положил зубило и пошел вместе с Джонсоном к двери.

– Он всегда такой? – прошептал Джонсон.

– Приятная погода, – сказал Гэлл и улыбнулся. – Доброго вам дня, сэр.

И Уильям Джонсон снова очутился на улице.

Обучение фотографии

Больше всего на свете Джонсону хотелось избавиться от условий заключенного пари и от приближающейся экспедиции. Марш явно был сумасшедшим высокой пробы и, возможно, опасным. Джонсон решил снова отужинать с Марлином и каким-нибудь образом отделаться от пари.

Однако вечером, к своему ужасу, он узнал, что пари уже стало знаменитым. О нем знали по всему институту, и в течение всего ужина люди подходили к столу Джонсона, чтобы поговорить об этом, отпустить комментарий или шутку. Пойти на попятную теперь было немыслимо.

Джонсон понял, что он обречен.

На следующий день он отправился в лавку мистера Карлтона Льюиса, местного фотографа, который предлагал двадцать уроков своего ремесла за возмутительную сумму в пятьдесят долларов.

Новый ученик удивил мистера Льюиса: фотография была занятием не для богача, а скорее ненадежным бизнесом для человека, у которого не имелось капиталов, чтобы зарабатывать на жизнь более престижными способами. Даже с Мэттью Брэди, самым знаменитым фотографом современности, летописцем Гражданской войны, человеком, фотографировавшим политиков и президентов, сидевшие перед ним выдающиеся личности всегда обращались всего лишь как со слугой.

Но Джонсон остался непреклонен и за несколько недель изучил искусство этого метода запечатления мира, вывезенного из Франции сорок лет назад телеграфистом Самюэлем Морзе.

Тогда в ходу была техника «мокрых пластин»: в темной комнате или палатке быстро смешивались свежие химикалии, и стеклянные пластины покрывались липкой светочувствительной эмульсией. Потом только что изготовленные пластины спешно несли к камере, и сцена экспонировалась, пока они оставались влажными. Требовалось немалое мастерство, чтобы приготовить ровно покрытую пластину, а потом экспонировать ее, прежде чем она высохнет; в сравнении с этим следующий этап – проявление – был уже легким.

Учение давалось Джонсону с трудом. Он не мог достаточно быстро выполнить нужные шаги в том непринужденном ритме, в каком выполнял их учитель; его первые эмульсии получались или слишком густыми, или слишком жидкими, или слишком мокрыми, или слишком сухими; на пластинах оставались пузырьки и потеки, делавшие фотографии непрофессиональными. Он ненавидел тесный выгородок для манипуляций, темноту и вонючие химикалии, которые раздражали его глаза, оставляли на пальцах пятна и прожигали одежду. А больше всего он ненавидел тот факт, что не может легко овладеть ремеслом. И ненавидел мистера Льюиса, имевшего склонность к философствованию.