Званый обед с жареными голубями: Рассказы

Много лет спустя я увидел его вновь. Я тогда изучал медицину. Его внесли в анатомичку, завернутого в покрывало, я его тотчас узнал, хотя его уже успели обмыть. Он не вызвал во мне никакого особого чувства, разве лишь то, какое невольно испытываешь в присутствии покойника, независимо от его места в обществе. Лишь после похорон я задумался над его жизнью и смертью. Вот человек, к которому никто не имел претензий, он умер одиноко в своем ящике, никто не знает его имени, происхождения и еще меньше — его мыслей и чувств.

В этот день, когда мы его вскрывали, я даже не вспомнил мелодии, которую он когда-то напевал. Одно было очевидно: его вскрывали со всей научной тщательностью, и покойник был предметом такого пристального внимания, какого он никогда не знал при жизни.

Впрочем, к чему все это объяснять; я уже давно потерял интерес к медицине и занимаюсь другими делами. Но именно потому, что с тех пор прошло много лет, я утверждаю, что с ним поступили не совсем хорошо: взяли скелет покойника, а останки выбросили. Впрочем, это было сделано во имя науки. Сейчас этот скелет служит для научных демонстраций. Но — молчок: это тайна и заговор во имя науки. В гроб положили камни, и мы, несколько студентов-медиков, отправились провожать его на кладбище. Опасаясь, что кому-нибудь вздумается взглянуть на покойника, мы сами внесли гроб в церковь и сами вынесли его оттуда. Был канун рождества, мглистый, морозный день. Нам хотелось как можно скорее завершить церемонию. Стены церкви были обтянуты черным крепом: именно в этот день в двенадцать часов предстояли похороны какого-то важного сановника.

И вот сюда был водворен Небукаднесар Небукаднесарссон. Кладбищенские власти допустили такую наглость ввиду того, что наступал праздник и хоронить Небукаднесара Небукаднесарссона приходилось сегодня, либо никогда.

Это был истинный скандал, что похороны такого ничтожного человека проходили при такой торжественной обстановке.

Дул резкий, холодный ветер с юго-запада. Мы с трудом пробились с гробом сквозь сильную пургу и внесли его в церковь. Больше всего нас беспокоило, как бы в середине торжественной церемонии не вывалилось дно гроба и камни не выпали бы на пол. От грохота перекатывавшихся камней в гробу я содрогался, и едва сдержал себя, чтобы не выругать того идиота, который вздумал положить их сюда. Мы почти изнемогали под тяжестью ноши. Наконец мы уселись на переднюю скамью в роли родственников покойного. Священник поспешно спустился с хор. Он, конечно, был несколько сконфужен допущенным злоупотреблением (слава богу, что семья сановника ни о чем не дозналась). Священник скороговоркой произнес надгробное слово, которое он заготовил на прошлой неделе по случаю смерти простой крестьянки. И естественно, все время сбивался и терял нить. Изредка, когда нужно было сказать: «Наш дорогой усопший брат», — он говорил: «Наша дорогая сестра», — а раз даже сказал: «И где-то на чужой стороне нашу дорогую усопшую сестру оплакивают оставшиеся муж и дети».

Я боялся, как бы кто-нибудь не обратил внимания на эти ошибки, и беспокойно озирался по сторонам. Я заметил, что в церкви, кроме кладбищенского служителя, была только одна старуха. Она сидела в дальнем углу церкви и, казалось, была глуха, как стена. Я пытался успокоить себя мыслью, что она зашла сюда случайно, укрываясь от непогоды, и покойник ее нисколько не интересует.

Когда же вынесли гроб и погребальные дроги медленно тронулись в путь, кто же, вы думаете, пошел за нами? Старуха в синем переднике и в черной праздничной шали, обрамляющей ее морщинистое лицо. Пришлось и мне со своими спутниками пойти за гробом, а то как бы старуха не учинила скандала на кладбище. Мы были не очень уверены в благополучном исходе похорон. Нет, мы не могли успокоиться, пока не будет засыпана могила. Однако моим товарищам надоело терять попусту драгоценное время, и они ускользнули в кафе «Упсалир», предоставив мне сопровождать процессию до конца. Мы медленно двигались за гробом: старуха, я, священник, кладбищенский служитель.

…Уже засыпана могила, уже ушли священник и кладбищенский служитель, а старуха все стоит и смотрит на снежный холмик. Я подождал некоторое время у забора церкви, но женщина не двигалась, и я вернулся опять к могиле.

— Чего ты еще ждешь здесь, дорогая? — спросил я. — Знала ты его?

Она испуганно взглянула на меня, на лице у нее собрались морщины, губы задрожали, рот искривился, обнажив беззубые десны. Старческие воспаленные глаза наполнились слезами. Я уже описывал где-то, как тяжело смотреть на старых людей, когда они плачут.

— Не плачь, милая, — сказал я. — Он отправился к богу.

— Да, — ответила она и вытерла слезы краем передника.

— Иди домой, а то замерзнешь, — сказал я.

Я был не очень уверен, что женщина не захочет докопаться до истины. Мы вместе покинули кладбище.

— Откуда ты родом? — спросил я.

— Я приехала с запада, — ответила старуха.

— Из Олафсвика, что ли?

— Да.

— И ты знала его?

— Да, мы были однолетки. Но я вышла замуж и уехала на юг, в Кефлавик. Я прожила там сорок лет.

— Как тебя зовут?

— Лилья.