Звать меня Кузнецов. Я один.

Из других северных поездок поэта упомяну путешествие в конце 1996 года на Ямал. Мне удалось тогда познакомить его с хантыйским подвижником Леонтием Тарагуптой. Я считаю, что масштаб личности этого человека до сих пор не оценён. Даже хантыйская интеллигенция, насколько я знаю, его никогда не жаловала. А он никуда и не совался. Тарагупта просто сидел у себя дома и выстраивал свою картину мироздания. Какие-то его суждения потом вылились в научные трактаты, отдельные темы и идеи он развил в своих поэмах. Параллельно Тарагупта занимался фольклором и практически реконструировал утраченный хантыйский эпос. Но ему никогда не везло с переводчиками. Одно время с ним работал Константин Кравцов. Чтобы как-то помочь Тарагупте, тот даже взялся за изучение хантыйского языка, точнее шурышкарского диалекта. Однако этого оказалось недостаточно, чтобы адекватно изложить ход мыслей северного подвижника. К тому же вскоре выяснилось, что по мировоззрению Тарагупта и Кравцов — очень разные люди. Впоследствии Кравцов покинул Ямал, перебрался в Ярославль и занялся православной культурой. А я продолжал надеяться на то, что судьба ещё подарит Тарагупте встречу и дружбу с человеком, равным ему по масштабу дарования. К сожалению, чуда не произошло. К моменту первой встречи с Кузнецовым Тарагупта, что называется, перегорел и напрочь утратил интерес к поэзии. Два мыслителя провели всю ночь в чрезвычайно интересных разговорах о философии Севера, но тему перевода по настоянию Тарагупты даже не поднимали. Я видел, как Кузнецов был очарован своим необычным и очень умным собеседником. Он, безусловно, был готов взяться за новое переложение поэмы «Пословский причал». Но Тарагупта наотрез отказался даже показать подстрочник. Мне лично было обидно до слёз. Но ничего изменить я не мог. Размышляя о переводах Кузнецова, я до сих пор не могу для себя понять такую вещь. Кузнецов по своим взглядам был, безусловно, русским имперцем. Советский Союз он воспринимал, если угодно, как четвёртый Рим, и, естественно, поэт всегда выступал за его сохранение и упрочение. Но одновременно Кузнецов много переводил стихотворцев, которые позже стали у себя на малой родине основателями народных фронтов, требуя сначала расширения культурной автономии, а затем и полной независимости. Так, в 1980-е годы он сотрудничал, в частности, с азербайджанцем Мамедом Исмаилом, чеченцем Зелимханом Яндарбиевым, аварцем Адалло, другими поэтами, которые на закате горбачёвской перестройки занялись активной политической деятельностью, направленной в том числе и на разрушение СССР.

Вот как этот момент понимать? Что, сказалась по Достоевскому всемирная отзывчивость славянской души? Или проявилась политическая недальновидность поэта? Или, наоборот, художник таким образом искал точки сближения разных культур? А может, Кузнецов просто не разбирался в людях.

Я попробую разобраться во всех этих вопросах сначала на примере с Адалло. Кузнецов и Адалло впервые встретились в общежитии Литинститута. Правда, один только туда поступил, а второй уже давно получил диплом, но в каждый свой приезд в Москву всегда находил время заглянуть к молодым землякам на улицу Добролюбова. Свёл их, скорее всего, сокурсник Кузнецова — Амир Гази.

Похоже, оба поэта долго друг к другу присматривались. Адалло долго не везло с переводчиками. В Москве с первыми его рукописями начинал работать Лев Ошанин. Но именитому песеннику не хватило терпения, и он всё свалил на некоего А. Зайца, у которого, в отличие от Ошанина, отсутствовал хороший вкус. Не справился с переводами и Александр Говоров, когда-то не в меру обласканный многотиражным «Огоньком». А ведь Адалло не без основания считал себя ведущим аварским поэтом. И, естественно, ему давно хотелось, чтобы к его стихам обратились не случайные люди, а истинные художники. Но в либеральных кругах Адалло навязывали Германа Плисецкого, о котором говорили, что он будто бы уже догнал Липкина. А охранители настойчиво ему советовали поклониться Станиславу Куняеву, повёрнутому на разоблачениях сионистов. Адалло же мечтал поработать не с политиканами. Ему очень недоставало общения с мыслителем. Так выбор пал на Кузнецова.

В пользу Кузнецова говорило то, что он, как и Адалло, тоже никогда не хотел быть вторым. Поэт всегда видел себя только первым. Это означало, что в случае согласия взяться за переводы Кузнецов не стал бы ориентироваться на Наума Гребнева или Якова Козловского, а обязательно придумал бы свой творческий ход, чтобы обойти на повороте даже Семёна Липкина.

Собственно, почти всё так и получилось. В 1983 году Адалло издал в Москве в переводе Кузнецова и некоторых других поэтов блестящий сборник стихотворений и поэм «Алмазное стремя». Кузнецов в своих переложениях обошёлся без дешёвой экзотики и лживой патетики. В Адалло он почувствовал родственную душу. Аварский поэт, как и он, презрев суету и отвергнув метафору, искал свою горькую судьбу. Что ему был какой-то быт? Его волновало совсем другое — бытие.