Звать меня Кузнецов. Я один.

«Дорогой Мамед… Рад тому, что меня не забываешь. Я-то часто тебя вспоминаю. Вспоминаю пень, вокруг которого мы сидели. Славное, незабываемое время! Моя семья жива-здорова. А Родина погибает. Но знай: моё сердце — на твоей стороне. Твоя боль — моя боль. Будем живы — не помрём. Даст Бог, свидимся. Поклон твоей семье! Твой Юрий Кузнецов

».

Жизнь показала: два больших поэта оказались романтиками. Как это часто случалось в истории, революция быстро сожрала своих творцов. Тот же Мамед Исмаил после возвращения к власти клана Алиевых вскоре был выдавлен в эмиграцию и потом поселился в Турции.

Понятно, что Кузнецов внёс весьма серьёзный вклад в развитие поэзии целого ряда народов, особенно тех, кто вплоть до 1930-х годов не имел собственной письменности. Кого-то подтолкнул к более глубокому изучению эпоса. А кто-то во многом благодаря ему научился делать хорошие подстрочники.

А что дали переводы самому Кузнецову (кроме, разумеется, хороших гонораров)? Насколько они повлияли на его творческие поиски? В глобальном плане, думаю, никак. Речь может идти только о частностях. Поэт в этом плане, видимо, остался прежде всего донором. Тут я быстрей соглашусь с его бывшим однокурсником по Литинституту Львом Котюковым, который когда-то подавал очень большие надежды, но разменял свой талант на мелочи и со временем превратился всего лишь в злобного завистника. В книге «Демоны и бесы Николая Рубцова» он утверждал: «Уставших, вышедших живыми из свинцовых вод литературного донорства, — единицы, таких матёрых гигантов, как Владимир Цыбин и Юрий Кузнецов. Но Юрий Кузнецов — это как бы Ельцин русской поэзии. И не каждому поющему секретарю обкома дано быть пьющим президентом». Хотя Кузнецов, безусловно, был больше, чем донор.

После развала Советского Союза Кузнецов обращался к переводам уже не так часто. И не только потому, что у него резко изменилось настроение и появились новые интересы. Возникла другая проблема — невостребованности художественных переводов. Все московские издательства в одночасье редакции национальных литератур просто ликвидировали.

Правда, в году девяносто втором к Кузнецову неожиданно обратился казахский писатель Роллан Сейсенбаев. У него появилась мысль заново перевести классика казахской литературы Абая, и он обратился за помощью к Кузнецову. Тот, в свою очередь, решил подтянуть к этому делу ряд своих коллег, оказавшихся в тяжелейшем финансовом положении. Так, 26 февраля 1992 года Кузнецов отправил письмо в Галич Виктору Лапшину. Он писал: «Тут есть одно предложение. В Алма-Ате в 1995 году будет юбилей Абая. Казахи хотят издать его стихи в новых переводах, ни один прежний перевод их не устраивает. Я читал Абая, они правы. Так вот. Они обратились ко мне, чтобы я нашёл переводчиков. Конечно, они хотели, чтобы я перевёл все 15 листов, но в такую кабалу я залезать не желаю. Я нашёл кое-кого. Согласись и ты перевести листа 4 или 5. Договор немедленно. Срок полтора-два года. Дело серьёзное, надо приложить и таланта, окромя мастерства. Дай телеграмму в одном слове: согласен. Или „отказываюсь“. Ибо в марте приезжает их представитель с договорами и подстрочниками. Оплата, полагаю, будет высокая».

Однако Лапшин от этого предложения сразу же вынужден был отказаться. Он боялся, что Абай выжмет из него последние соки и не останется времени на обязаловку в редакции районной газеты, которая оказалась для него в 1992 году единственным источником стабильного получения небольшого дохода. Терять место в районке означало для Лапшина полуголодное существование.

Кузнецов же поначалу ответил согласием. Хотя очень скоро стало ясно, что его впутали в какую-то сомнительную акцию. 10 ноября 1992 года он написал Лапшину: «Перевод всего Абая — авантюра». Но отступать было поздно.

Помимо Кузнецова, казахи подключили к своему проекту также Михаила Дудина. Петербургский критик Наталья Банк в одном из писем обмолвилась о том, что 27 ноября 1993 года Дудин передал ей 33 перевода из Абая. Но куда они потом делись, мне неизвестно.