Звать меня Кузнецов. Я один.

Сидорин Василий Семёнович (1898—?) — критик. С 1948 по 1950 год он был беспартийным директором Литинститута и, по мнению властей, проявил недостаточную активность в изобличении и изгнании космополитов. Как литературовед Сидорин занимался в основном Дмитрием Фурмановым.

Наиболее резкий творческий рывок. По сравнению с первыми годами пребывания в институте, почти неузнаваем. Стихи стали масштабными, глубокими, зрелыми. Это поэт большой потенции и перспективы. Подборку его последних стихов я предложил в «Новый мир», где она сейчас принята к печати. Подготовил сборник, который будет издаваться в библиотеке «Московского комсомольца». Мною написано к нему предисловие.

Сергей Наровчатов

20. VI.69 г.

Юра пишет потрясающие стихи, в которых бревно жужжит, дыра от сучка свистит, камень просыпается…, но их никто не понимает.

Олег Чухно

(Из разговора поэта с критиком Инной Ростовцевой в конце 1960-х годов).

Чухно Олег Иванович (1937–2009) — поэт. По профессии он был учителем английского языка. Одно время поэт приятельствовал с Юрием Кузнецовым (они оба считали себя кубанцами). Но потом их дороги разошлись. Судьба сложилась так, что Чухно рано стал инвалидом и многие годы вынужден был провести в центрах социальной защиты.

В последние годы жизни поэт, по свидетельству краснодарского писателя Виктора Домбровского, даже не желал слышать имя Юрия Кузнецова. Что произошло и почему он возненавидел Кузнецова, пока остаётся неясно.

В стихах Кузнецова есть кое-что от моды (об этом несколько позднее…), но, думается, если это и «мода», то она стала частью натуры самого автора и потому уж, видимо, и не мода.

Юрий Кузнецов бесспорно талантлив. Талант — это редкостное умение найти из россыпи слов одну-единственную неповторимую песчинку — нужное слово. Его эпитеты много значат! Вот человек с «мирной осмотрительной судьбой». Здесь в слове «осмотрительной» целый кодекс жизни, характер, философия.

А вот «под дыханьем позднего тепла обманутая вишня зацвела».

Обманутая вишня! — Это хорошо. Это слово открывает даль. Это тоже мысль, философия. В стихотворении «Бумажный змей» такие строки:

Куда он взлетает, мой мир молодой,Наверно, с земли и не видно.Вот только сильнее мне режет ладонь

Суровая длинная нитка.

И здесь философский подтекст, и это «мой мир молодой» хорошо, поэтично и многозначительно.

В стихах Кузнецова ощущается какая-то большая печаль. Она присутствует почти в каждой строке.

Другу друга не просим участияВ этой жизни опасной земной.Для старинного смертного счастьяМилый друг возвратится домой.

Но в финале этого «возврата домой» «Пустота — никого! Ничего!» О чём печалится поэт? Что гнетёт его? — В стихах ответа нет.

Настроения заказать нельзя, как нельзя приказать человеку быть весёлым, да и нужно ли пошлое бодрячество? Мир сложен. Поэт имеет право на философские раздумья, они не всегда могут быть весёлыми. У человечества много нерешённых проблем. Словом, меланхолическая окраска поэзии Юрия Кузнецова вполне объяснима.

Но есть нечто, о чём хотелось бы поспорить с поэтом, что я назвал бы «модой», и мода эта — и у нас, и за рубежом — этакий детский протест против цивилизации и детская печаль об утраченной патриархальности. У Юрия Кузнецова особенно наглядно это выражено в стихотворении «Атомная сказка».

И улыбка познанья игралаНа счастливом лице дурака.

С этим своеобразным неоруссоизмом сплетаются старо-русские мотивы и образы. «Россия со ставнями», «У колодца в деревянном раздумье журавль» и даже раза два мне мелькнул иконный лик Христа, этакий старорусский, деревенский, совсем не мистический, обиходный, земной «Господь».