Звать меня Кузнецов. Я один

— Конечно! Получилось так, что когда я пришёл, он «Поэт и монах» сам прочитал, а «Молитву» мне говорит: «Читай». Я стал глазами читать. «Да нет, — говорит, — ты вслух читай». Я стал вслух читать, причём читать не ровно, но с какими-то остановками на строке, как будто голос уставал. Он говорит: «Вот так и надо! Правильно ты читаешь!» То есть для него важно ещё, как он угадал ритм, размер. «На голом острове растёт чертополох…» — так вот оно, естественно должно звучать. И потом: «Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех…» — и он говорит: «Это же молитва!». Я говорю: «Да, Юрий Поликарпович, это молитва…». Он: «Нет, это МОЛИТВА». То есть он очень дорожил этим стихотворением, и тем, что оно вот так получилось.

А до этого Кузнецов сам прочитал стихотворение «Поэт и монах», где Игнатий Брянчанинов прозвучал со всей его нетерпимостью (он же ведь и Гоголя упрекал в своё время, его «Выбранные места из переписки с друзьями», за то, что там много человеческого примешано, что писатель, пытаясь донести какие-то божественные истины, много человеческого примешивает, много крови). И вот Кузнецов это тонко подметил у святителя Игнатия. И прочитав всё это, сказал: «Пойдём». Мы пошли к главному редактору — Куняеву. Куняев поначалу не хотел печатать это стихотворение. А я был в подряснике, с крестом. Мы поднялись на второй этаж, и, Юрий Поликарпович говорит ему: «Вот, послушай человека церковного, что он тебе скажет». А смысл претензии Куняева заключался в том, что монах, якобы символизируя монашество в целом, изображён каким-то бесноватым и… он говорит: «Ведь было же русское монашество. На что ты посягаешь?!». Куняев сопротивлялся, а Кузнецов ему говорил: «Ну, что ты боишься?! Я же напечатаю в другом месте! Будь храбр, как лев!». Он был тогда в приподнятом настроении, не просил, а как бы вдохновлял, с какой-то внутренней весёлостью подбадривал Куняева: «Будь храбр, как лев!». Вот такая была краткая беседа, после которой всё благополучно разрешилось, стихи были подписаны в печать. Не то чтобы мой приход имел какое-то решающее значение, но как-то так Станислав Юрьевич в итоге согласился напечатать.

Кузнецов тогда был уже полностью повёрнут в сторону Бога, хотя в храм, наверное, не ходил. Не раз я говорил ему с горячностью: «Вот бы и вам теперь поисповедоваться, причаститься!» (как бы священник спасает заблудшую овцу). Он же с мягкой нетерпеливостью перебивал: «Ладно, ладно», — дескать, потом или в другой раз поговорим об этом… Я понимаю сейчас, почему он так ответил. Я над этим долго размышлял… Бог ему дал Слово — то есть всё у него уже было, он причащался этим Божьим Словом, и Господь укреплял его, давал ему силы. Он сам черпал свои силы из того дара, который Бог ему дал. Он как бы нёс неподъёмный груз, но в то же время Бог ему дал дар, из которого он черпал силы, чтобы нести этот груз. Потому что ведь то, что у него возникало на бумаге — образный ряд, цельная структура стиха, такая необычная, — этого человек придумать не может, он записывал то, что Бог ему давал. Ведь чем больше даёшь, тем больше получаешь. Это христианский закон. Если ты кому-то будешь помогать бескорыстно, то Бог тебе пошлёт гораздо больше. Он тратил себя, но тратил то, что ему дал Господь. Если бы он это оставил, то Господь ещё мог его укорить или убавить его силы, как в притче о пяти талантах. Помните, когда одному работнику хозяин дал пять талантов, человек получил их, а через какое-то время десять вернул? Другому дал — два, вернул четыре. А третьему дал один, и тот его закопал, решил его не приумножить, а сохранить. Это всё равно, что ты рыбу, которая у тебя есть, вместо того, чтобы съесть её, подкрепиться и с новыми силами взяться за труды, что-то создать, ты её вместо этого спрятал, и она испортилась. Поэтому надо тратить — для того, чтобы приумножить. А у того, кто решил один талант сохранить, отняли и этот единственный, чтобы отдать тому, кто принёс десять. Потому что не оправдал надежд. А здесь Господь дал Кузнецову такой дар, который сколько ты его ни трать, он всё больше и больше становится. Я думаю, что он под этой тяжестью и ходил, потому что такой дар получить нелегко. И поэтому он старался быстрее-быстрее успеть его реализовать, не опоздать. Он и раньше приговаривал, как Илья Муромец: «Чувствую в себе силу великую!». Но в последние годы в творчестве поэта произошёл поэтический взрыв огромной силы, его вселенная расширилась… Дерзновение его было великое, как и помощь от Бога — великая. Как никогда он чувствовал в себе эту необыкновенную силу — силу воплотить любой замысел в поэтическом слове. А когда он мне сказал, что задумал поэму «Страшный Суд», то сам этот замысел меня ошеломил. А это же, видимо, давило на него, требовало всё большего и большего, всё новых замыслов. Потому что «Страшный Суд» — это планка-то такая уже — запредельная, нечеловеческая…