Зверь из бездны

Будучи пытан повторно, Жиль подтвердил свои прежние показания и заявил инквизиторам, что «наслаждался пороком». По его собственному признанию, ему, под влиянием чтения Светония, который во всех подробностях живописал оргии Тиберия, Каракаллы и других римских императоров-выродков, кои упивались зрелищем совершавшихся на их глазах казней юношей и девиц, пришла идея завлекать детей в свой замок, насиловать их под пытками и затем убивать. Синяя Борода утверждал, что он испытывал при этих забавах чувство неизъяснимого наслаждения. Сам душегуб определил число замученных им детей в 800 – примерно по одному в неделю на протяжении пятнадцати лет. Суд проявил не свойственный ему гуманизм и посчитал доказанной цифру в 150 принесенных в жертву невинных душ.

О попытках вызвать дух Орлеанской девы для последующего с ним совокупления в судебных протоколах не было сказано ни слова.

Объединённый епископско-инквизиторский и светский суды распределили преступления и обвинения между собой. Де Ре был осуждён как «еретик, вероотступник, заклинатель демонов, повинный в преступлениях и противоестественных пороках, содомии, богохульстве и осквернении Святой Церкви и веры». Духовные суды продолжались почти сорок дней и завершились решением передать барона светским властям для исполнения назначенного ему наказания.

25 октября 1440 года народу было объявлено постановление епископа Малеструа «об исторжении Жиля из лона Церкви Христовой». В этот же день Пьер де Лопиталь, канцлер бретонского парламента, подписал приговор: Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Ре, граф де Бриен, сеньор д’Ингран и де Шамптос, маршал Франции приговаривался к сожжению на костре живьем.

Рано утром 26 октября Жиль де Ре принёс публичное покаяние в совершенных им преступлениях в кафедральном соборе Нанта, при огромном стечении народа. Около десяти часов утра он был доставлен к месту казни на телеге палача и вот теперь стоял на сложенной для него поленнице, щурясь на слепое осеннее солнце и вслушиваясь в последние строчки приговора. Борода его вновь успела отрасти, и, как ни удивительно, свежая поросль имела все тот же неистребимый грязно-синеватый оттенок.

Наконец инквизитор закончил чтение, и начались приготовления к казни. Жан все это время стоял в толпе, зажатый с одной стороны пузатым прасолом[89], а с другой – монахом-бенидиктинцем в надвинутом на глаза черном капюшоне, но видел все, происходившее на эшафоте, в мельчайших подробностях. Неожиданно приговоренный красивым жестом сорвал с мизинца украшавшее его кольцо, поднял высоко к небу и прокричал в онемевшую от удивления толпу:

– Этот перстень привез из Африки мой достославный предок Альфонс, граф Пуатье и Тулузы, бывший с Людовиком Девятым в Крестовом походе против египетского султана Айюбида! Кому он достанется – тот преисполнится силы великой и унаследует жизнь вечную!

Жиль как следует размахнулся и зашвырнул свой пред-смертный дар в море голов. В том месте, куда он упал, тут же образовалась жестокая драка. А приговоренного уже схватили под руки помощники палача и принялись привязывать к столбу веревкой. А затем произошло нечто удивительное: вместо того чтобы поджечь сваленный у подножия столба хворост, палач – здоровенный детина с опухшим, словно вымя больной коровы, лицом – принялся прилаживать на шею маршала какой-то непонятный железный ошейник.

– Чего енто деется? Его, рази, не сожгут, изверга проклятого? – забуркотало в толпе. – Опять благородных выгораживают! Был бы какой не то свинопас – тогдась, поди, поджарили бы безо всякого Якова!

Помощник палача тем временем напялил на голову барона мешок, и толпа притихла, почувствовав, что начинается самое интересное и волнующее действо – таинство смерти. А Коровье Вымя с усилием провернул несколько раз винт с рычагом, располагавшийся в задней части ошейника. Раздался отчетливый хруст, и голова приговоренного упала набок. Очевидно, стальной обруч сокрушил позвонки. Откуда-то из верхних комнат домов, окружавших площадь, каковые обыкновенно сдавались внаем состоятельным господам, желавшим усладить свой аристократический взор зрелищем казни, доносились приглушенные звуки любви – вероятно, на одну из дам смертельный спектакль подействовал возбуждающе.

– Покаявшегося еретика не положено сжигать живьем! – назидательно произнес какой-то красноносый старичок, видимо, неплохо разбиравшийся не только в винопитии, но и в регламенте казней. – Посему примирившихся со Святой Церковью милостиво разрешается удушать перед сожжением посредством гарроты.

Помощник палача освободил шею казненного от стального обруча-гарроты и стащил с его головы мешковину – вероятно, для того, чтобы зрители имели удовольствие полюбоваться на перекошенное лицо мертвеца с полуоткушенным посиневшим языком, который торчал у того промеж оскаленных зубов. Стая ворон с хриплым карканьем сорвалась с крутоскатных крыш готической застройки.

– Душа отлетела!.. – испуганно закрестились в толпе.

Но то была не душа…