Зверинец

Хельга проследила за его ненавидящим взглядом и стиснула зубы. До скрипа, до хруста в челюстях. На обглоданном осенью кусте висели драные останки лисавкиного платьица. Шипя от боли, жрец глухо смеялся, и рукоять меча подрагивала в пронзенном животе.

– Не кручинься, Хельга Кровавая… твоя подружка нашла новый вайят… новую стаю… а знаешь… знаешь, что лисы делают… чтобы их приняли в новую стаю…

Чтобы не видеть его довольную рожу, Хельга закрыла глаза. Еще бы уши заткнуть, да пальцы не слушались.

– Они преподносят дар… добычу… все это время ты нужна была ей… – Отец Кирилл заскрипел зубами, выплевывая злые слова. – Охранять ее… привести в вайат… и стать ее подношением вожаку…

– Она не такая… – упрямо прошептала Хельга. – Не такая…

– Такая… – мстительно отрубил жрец. – Они все такие… мы для них мясо… сколько зверя ни корми… он человеком не станет… слышишь… слышишь… она уже ведет их сюда… хоть бы… хоть бы сдохнуть… пока живьем не…

Хельга подняла чугунную голову, мотнула недоверчиво. В лесу раздавалось радостное лисье тявканье, утробный медвежий рык и заливистый волчий вой. Чье-то грузное тело трещало кустами, перло напролом. Вайат торопился к пиршеству. Щекам Хельги стало горячо и мокро. Из сдавленного спазмами горла вырвался громкий всхлип. Хельга Валькирия, Хельга Кровавая, плакала, хотя давным-давно забыла, как это делать.

– Сколько зверя ни корми… – мертвеющими губами прошептал отец Кирилл. – Сколько зверя ни…

Гуси-Лебеди

Навка оказалась маленькой, не больше трехлетнего ребенка, и черной как сажа. Цепкие лапки с крохотными коготками, длинный голый хвост – обезьянка обезьянкой. Только зубы острые, по-щучьи загнутые внутрь, и мордочка человечья. Не как у тех же обезьянок, а действительно человечья. И плакала она совсем как человек.

Маричка остановилась, хоть и знала, что нельзя. Время, время проклятое ускользает, сыплется сквозь пальцы сухим песком. С каждым вдохом, с каждым ударом сердца братья Лебедевы уносят глупого Ваньку все дальше в темный еловый лес, в то страшное место, про которое родители не знают, а дети не говорят. С навкой возиться – терять время, которого и так нет. Голос внутри, так похожий на голос матери, кричал: «Беги, Маричка, мчись во весь опор, может, успеешь, может, догонишь!» Но пятки кололо, легкие горели огнем, не было сил в дрожащих от быстрого бега ногах, и уже начинала проклевываться сквозь панику первая здравая мысль: «Ну догонишь ты их, а дальше что?» К тому же, призналась себе Маричка, она сбилась со следа, дорогу потеряла.

Ванька, маленький рыжий гаденыш! Ведь русским языком сказала – дома сиди, играй в свои танчики! И ведь поганой метлой не выгонишь на улицу, даже в самый погожий день. Так почему сейчас пошел?! Да еще с кем?! С Гошкой Гусем!

«Уууу, Ванька, паразит», – ругалась Маричка, хотя на самом деле злилась на себя, растяпу. Родители сказали – следи за братом, а она? С подружками усвистала, с Катей Матрешкой и Ленкой Рябухой. Потому что Платоша Лебедев в деревеньке объявился, и все девки дружно головы потеряли. Красив Платон как греческий бог, статный, златовласый, кудрявый. Взрослый – двадцать лет уже! Как тут устоять, когда тебе пятнадцать и ночи стоят влажные, душные, полные незнакомой томительной маеты? Маричка и не устояла. А пока Платоша, стервец, им с девчонками зубы заговаривал, брат его старший Гошка, по прозвищу Гусь, уголовник и ворюга, увел маленького Ваньку. Дура ты, Маричка, ой, дура конопатая!

Навка хныкала, стреляя исподлобья шустрыми черными глазками. Не заманивала, не игралась. Глядела настороженно, но с надеждой. Ее плач мешал сосредоточиться, почувствовать путь. Маричка сидела на ковре из хвои, зарывшись дрожащими пальцами в палые иголки. Запах у навки резкий, звериный, сильнее, чем вездесущий аромат еловых лап. Маричка и нашла-то ее по запаху. Хотела мимо проскочить, но почуяла, напряглась. Это взрослые ходят, где вздумается, в глупой самоуверенности своей ничего не боясь. Деревня у них молодая, взрослые все корнями из города, им тайное видеть не только возраст, но и старые привычки мешают. С детьми все иначе. Они каждый день новую жизнь проживают, и иного дома, кроме затерянной в сибирской тайге деревеньки, и не помнят уже. Каждый малек в деревне знает, что с навками ухо востро держи. Поодиночке они трусоваты, а вот стаей… всякое быть может.

От какой такой беды скулит навка? Маричка вгляделась пристально – так и есть. На тонкой, покрытой жестким волосом лодыжке сомкнул ровные челюсти капкан. Старый, весь ржой порос, а крепкий, знаки тайные по-прежнему зеленым отсвечивают. Нечисти такой нипочем не открыть. Видно, что давно ставили и именно под навок, даром что магии в них – кошкины слезы. Только и хватает, что взрослым глаза отводить да пути-дорожки запутывать, со следу сбивать…

– Так это ты меня плутаешь?! – возмутилась осененная догадкой Маричка.

Навка всхлипнула, протягивая девочке раненую лапу. У самой дуги капкана алели следы крохотных зубов. Видно, собиралась лапу отгрызть, да духу не хватило. На трех костях – навке смерть от своих же сородичей.