Звезда и шпага

Я присел на седло, достал из-под него припрятанную перед уходом плоскую фляжку с коньяком местного разлива, мало имеющего общего с напитком из провинции Арманьяк, но, всё равно, весьма приятного. Сделав небольшой глоток, передал Озоровскому, пустив по кругу собравшихся у нашего костра офицеров и старших унтеров.

— Ловкий манёвр задумал наш командир, — заявил вахмистр Обейко после глотка коньяку. — Рисковый, конечно, но очень ловкий.

— Он может закончиться для нас гибелью, — ответил я. — Оттянем на себя слишком много пугачевцев, и они нас не допустят к крепости. В крови захлебнуться можем.

— Что за пессимизм, Пётр? — удивился Озоровский. — Мы били Пугачёва раньше, побьём и в этот раз.

— Быстро ты, Павел, забыл Сакмарский городок, — сказал я.

— Э, нет, Пётр, — помахал у меня перед лицом длинным пальцем Озоровский. — Не сравнивай. Там мы были пешие, а тут — на конях.

— Толку-то, — отмахнулся я. — Только что мишень лучшая, с конём.

— Полегче, поручик, — подсел к нам ротмистр Коренин. — Не боевые настроения отставить. — Он принял у вахмистра Обейко фляжку, потряс, допил, отдал мне и достал свою, также пустив по кругу. — Не слышу ответа, поручик.

— Есть, отставить, — буркнул я, в свою очередь, прикладываясь к фляжке — коньяк в ней был куда лучше моего.

— Вам вреден коньяк, молодой человек, — заявил Коренин. — Вы от него сильно мрачнеете, и впадаете в совершенно непотребную меланхолию. Это никуда не годится, поручик.

— Виноват, ваше благородие, — совершенно по-уставному ответил я.

— Нам завтра вечером предстоит дело лихое и кровавое, — наставительным от выпитого тоном заявил Коренин, — а у меня есть большое желание вас в обоз списать. До окончания операции. — Я вскинулся, но ротмистр остановил меня жестом. — Погодите, поручик, погодите. Вот взгляните на Обейко, как всегда, весел и лих до бесшабашности. — Мой подчинённый даже выпрямился от таких слов, глянул на остальных унтеров гоголем. — Вот таким надо быть в пред-д-дверии, — он всё же справился с трудным словом, — столь рискового дела. У него рука в решающий момент, когда, кажется всё проиграно, не опустится. Он будет драться, пока весь кровью не изойдёт.

— А у меня, значит, опустится?! — начал подниматься я с со своего седла.

— Может и опустится, — невозмутимо ответил Коренин, — раз вы в таком настроении сейчас, в ночь перед боем. Подумайте об этом, поручик. — Он с ощутимым трудом поднялся и, махнув нам, мол, оставьте коньяк себе, только бросил: — Фляжку завтра вернёте. А вы, поручик, подумайте над моими словами.

Утром, как и положено после хорошей попойки, я чувствовал себя весьма и весьма не ахти, и мрачное настроение моё только усилилось. Не исправило его и то, что поднялись мы с Озоровским ближе к полудню, чего не было уже давненько. Выбравшись из палатки, я скинул с себя не самую чистую рубаху и велел нашему общему с Пашкой денщику, которого мы делили так же, как и палатку, (дело в том, что мой денщик умер от инфлюенции весной этого года, ещё в самом начале кампании) окатить меня несколько раз холодной водой из бочонка, стоявшего тут же неподалёку. После приказал подать чистое исподнее и мундир. А когда облачился в него, уступил место у бочонка Озоровскому. Как гласит военная мудрость: «Привёл в порядок себя, позаботься об оружии». Я вынул из ножен палаш, клинок его после боя был сильно зазубрен, а потому я отдал его освободившемуся уже денщику, имени которого я так и не удосужился запомнить, своё оружие. На плече бывшего солдата, что хорошо видно по выправке, уже лежал палаш Озоровского, он взял и мой и направился к кузнецу, чтобы заточить и поправить клинки.

— Ну что, поручик, — поинтересовался у меня ротмистр Коренин. — вы снова невеселы, не смотря на мои вчерашние слова?

— Видимо, перебрал вчера вашего коньяку, — ответил я, возвращая ему фляжку.

— Надеюсь, к вечеру, поручик, вы повеселеете, — Коренин повесил фляжку на пояс.

День тянулся удивительно долго и мучительно. Особенно раздражало то, что я был предоставлен самому себе. Я побродил по лагерю, понаблюдал за стрелковыми упражнениями взвода, которыми руководил вахмистр Обейко, вмешиваться не стал. Неподалёку офицеры также упражнялись в стрельбе, заодно хвалясь своими пистолетами. Я ненадолго присоединился к ним, однако слушать бесконечную похвальбу богатых обер-офицеров своим оружием не смог.

— Вот поглядите, господа, — говорил поручик сибирских драгун Максим Панаев. — Это французские пистолеты Бугэ. Как видите, изготовлены по специальному заказу самим мастером. — Он демонстрировал всем пистолет, украшенный золотыми накладками с монограммой МП. — Ручаюсь, на двадцать шагов бьют без промаха.

— Вы не ручайтесь, господин ротмистр, — отвечал ему мой знакомец Александр Холод, которого тоже раздражало, что все больше хвалятся, чем стреляют, — а покажите.

Панаев встал на рубеж, обозначенный дырявым пехотным барабаном, и прицелился в бутылки, расставленные в ряд на расстоянии как раз в два десятка шагов. Бах! Пуля взбивает фонтан в аршине от ящика с бутылками.