Звезда и шпага

– Емельян Иваныч! – рассмеялся Кутасов, обрадовавшись отчего-то Пугачёву, как лучшему другу. – Тебя сюда кинули?! Я думал, тебе отдельную, царскую, камеру выделили. А тебя в общую, несправедливо получается!

– Это ты, чёрт зелёный! – вспылил на той стороне стены Пугачёв. – Бес поганый! Искуситель! Изыди! Пропади! Креста на тебе нет!

– Я не чёрт, Емельян Иваныч, – прервал его Кутасов, задумавшийся о том, что стенки в камерах, наверное, специально такие, чтобы говорить можно было. Вот болтают подельнички о делах своих тёмных, думая, что никто об их разговоре в застенках не прознает, а кому надо слушает. – Человек я, такой же, как ты, и крест есть на мне. Крещёный я по православному обычаю, ежели тебе интересно.

– А коли не чёрт, тогда кто? – неожиданно заинтересовался Пугачёв. – Ведь искусил ты меня, аки змий, толкнул на дело поганое.

– Можно подумать, что это я заставил тебя царём прикинуться, Емельян Иваныч, – даже рассмеялся Кутасов, – что без меня ты бы жил в Зимовейской или Есауловской, да детишек с жёнкой своей, Софьей Дмитриевной, в девичестве Недюжевой, десяток завёл?

– Ах ты ж чёрт зелёный! – заорал Пугачёв. – Ещё крещёным зовёшься, а всё про меня ведаешь! Да про супругу мою никто не ведал толком, даже Мясников, всё удивлялся, что за бабу я с собой таскаю! Попа сюда звать надобно! Святою водицей окропить тебя!

– Окропить помещение! – возопил дурным голосом Кутасов, рассмеялся от души, и его тут же скрутило от боли.

– Над церковью надсмехаешься, сатана! – бушевал за стенкой Пугачёв.

– Да брось ты, Емельян Иваныч, – отдышавшись, сказал Кутасов. – Говорю же, крещёный я, православный. Сколько помощи мы тебе оказали. Солдаты – не хуже суворовских чудо-богатырей. Пушки да мушкеты – таких ещё сто лет не будет, можешь мне поверить. Даже знамя голштинское достали, подлинное, между прочим, из Музея РККА. А ты меня чёртом честишь.

– Да пошёл ты со своими пушками да мушкетами! – Пугачёв принялся ругать его самыми скверными словами, какие знал. А потом вдруг спросил: – А ты, вообще, кто будешь?

– Комбриг Рабоче-крестьянской красной армии Владислав Кутасов, – представился тот, – награждён орденами Красного знамени и Красной звезды. Красное знамя за Гражданскую получил, а Звезду – за Советско-польскую. Хорошо, получить успел, – усмехнулся Кутасов, – перед самым разгромом.

– Ты о чём сейчас толкуешь, комбриг? – удивлённо спросил Пугачёв. – Я ни чёрта лысого понять не могу.

– И не поймёшь, Емельян Иваныч, – ответил Кутасов, насколько это, вообще, возможно, поудобнее устраиваясь на своих нарах. – А объяснять тебе про Революцию, февраль и октябрь, про Гражданскую войну, расстрел царской семьи, белое движение, да мало что ещё было с семнадцатого до тридцать шестого. От этого ни мне ни тебе, Емельян Иваныч, легче не станет. Да и отдохнуть я хочу.

Эпилог.

Казнили Пугачёва на Болотной площади, и в почётный караул выставили нас, офицеров Добровольческой армии. Мы выстроились в два ряда перед большой плахой, одетые в белоснежные, с иголочки, мундиры, которым судьба была упокоиться после этого в самых дальних сундуках. Ведь после окончания войны с Пугачёвым Добровольческую армию расформировали, а нас вернули в полки.

Суд над самозванцем был скорым, ведь его было негласно, хотя знали об этом почти все, приказано завершить до начала весны. Я был в карауле и на суде. Стоящий на коленях Пугачёв произвёл на меня впечатление. Я ведь не видел его ни разу, и представлялся он мне толи неким дьяволом с рогами, хвостом и копытами, толи очень похожим на Петра III, ведь как-то признали в нём умершего царя. А тут стоял на коленях бородатый человек, стриженный «под горшок», в грязном мундире с сорванными знаками различия. И он безропотно отвечал на все вопросы и обвинения, не спорил с судом, полностью принимая свою участь. Однако видно было, что он не сломлен, просто смирился и был готов принять любую назначенную ему судьбу. Состав суда был весьма представителен четырнадцать сенаторов, одиннадцать персон первых трех классов, четыре члена Святейшего синода и шесть президентов коллегий. Они не то чтобы даже допрашивали Пугачёва, скорее просто предъявляли обвинения, и самозванец с ними полностью соглашался. Так что уже на втором заседании был оглашён приговор. «Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырём частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь». Он равнодушно выслушал это решение и вышел под конвоем мрачных солдат заново сформированного московского гарнизона из Тронного зала Кремлёвского дворца, где проходило заседание.