Звезда королевы

«Ничего я ему не скажу про Николь, — решила она мстительно. — Пусть остается в дураках. Пусть новые и новые замыслы его рушатся, пусть…»

Пусть — что? Пусть гибнут новые курьеры? Пусть страдают российские интересы во Франции? И все это лишь потому, что дипломатический агент Корф не желает признать: его любовница — шпионка его врагов? Нет, барон уж как хочет, а Мария постарается выполнить свою клятву: отомстит Николь за все, и за гибель курьера — тоже!

Это мужественное решение исполнило ее душу такой печалью и усталостью, что она опять едва сдержала слезы. Всегда она одна — в любви, в жизни, в опасности… Простосердечный Егорушка за все ничтожное время их знакомства проявил к ней заботы и нежности больше, чем Корф за годы их брака. Даже бесследно исчезнувший из ее жизни Вайян! Даже Симолин! Что уж говорить о Сильвестре… Наверняка все время, пока Мария числилась в нетях, метался под окнами ее дома, вне себя от беспокойства и ревности, а уж графиня-то Гизелла небось утром и вечером являлась туда с визитами — узнать, когда воротится баронесса, как если бы они были с Марией Бог весть какие неразлучные подруги. Гизелла мечтает, чтобы Мария была свободна; сколько раз намекала, что надобно потребовать развода и искать новое счастье!

А чего его искать далеко, это «счастье»? Вот оно — летит по улице Граммон навстречу Марии, вышедшей от Симолина, машет широкополой шляпой с перьями; усы торчком, как у мартовского кота, и не только усы, надо полагать; сверкает бриллиантами, радостной улыбкой. Вот набежал, стиснул в объятиях, не обращая внимания на угрюмого Симолина — да и на Корфа не обратил бы внимания, окажись тот поблизости; зацеловал, шепча страстные признания, всем существом, всем телом своим выражая одно — любовное желание. «Все дамы от него в восторге», — как намекает с тонкой улыбкою графиня Гизелла, гордясь, что про ее брата идет слава отменного любовника. Влюбленный Сильвестр, очаровательный Сильвестр, veritable amant [205]

.

Сильвестр, предавший свою страну ради любви к Марии… постылый, немилый Сильвестр! И неотвязный, как тоска.

* * *

Шли дни, недели, месяцы. Николь держалась тише воды, ниже травы, и если Мария предполагала, что та еженощно будет бегать по дому на цыпочках, а днем приникать ко всем замочным скважинам сразу, она ошиблась. Может быть, и с самого начала ошибалась в своих подозрениях: разве мало в доме слуг, внешне преданных хозяевам, а на деле зараженных нынешними нелепыми идеями о равенстве и братстве всех людей? Что ж до Николь, то бывшая горничная неделями вообще не бывала на улице Старых Августинцев, проводя, по слухам, время в старом домике мамаши Дезорде в Фонтенбло. Мария ничуть не сомневалась, что там нашлось применение и известным пятидесяти тысячам ливров: небось Николь, практичная, как все француженки, — нет, как пятьдесят тысяч француженок! — прикупила земли, может быть, даже отстроила новый дом, наняла батраков. Определенно, эта ловкая особа обустраивала свою жизнь, и Мария не удивилась бы, узнав, что Николь намерена купить титул: такие случаи бывали. Однако думала об этом Мария с усмешкой: времена для титулованных особ наставали тяжелые! Сейчас куда разумнее не обнаруживать свое богатство, а припрятывать его. Происходящее со страной представлялось Марии так: людей в грязных рубищах, жителей предместья Св. Антония, пришедших со своих узких, нечистых, зловонных улиц, все больше становится в самых аристократических кварталах Парижа, и они больше не торопятся прошмыгнуть мимо господ, робко нагнув голову, а вышагивают во весь рост, видимо наслаждаясь, когда пугают графов и маркизов своей грязью, запахом своего немытого тела, своей бранью, которая день ото дня становилась все откровеннее и грубее.

Климат Парижа был и зимой мягким и теплым, однако зима 1788 года выдалась необычайно жестокой. Сена замерзла по всему течению до самого Гавра.

По счастью, Глашенька неустанно заботилась о сохранности соболей и чернобурок своей хозяйки, и в эту зиму Марии откровенно завидовала даже графиня д'Армонти, известная роскошью и элегантностью нарядов. Остальные русские, привыкшие к мягкому климату Парижа, тоже мерзли — все, кроме Симолина, который в особенно морозные дни напяливал на себя несколько фуфаек да еще развешивал по окнам спальни три-четыре локтя зеленого фриза, твердя: «Этот мороз, видно, полагает, что мне не из чего нашить себе фуфаек. Я докажу ему обратное». Еще он говорил: «Бог посылает стужу лишь для нищих или дураков, а те, у кого есть чем согреться и во что одеться, от холода страдать не должны».