Звезда надежды

Матвей Иванович взглянул на них. На первом была переписана уже известная ему песня «Ах, тошно мне…», на другом — новые стихи:

Я ль буду в роковое времяПозорить гражданина санИ подражать тебе, изнеженное племя         Переродившихся славян?Нет, не способен я в объятьях сладострастья,В постыдной праздности влачить свой век младой         И изнывать кипящею душой              Под тяжким игом самовластья.

         Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,Постигнуть не хотят предназначенье векаИ не готовятся для будущей борьбыЗа угнетенную свободу человека.Пусть с хладною душой бросают хладный взорНа бедствия своей отчизныИ не читают в них грядущий свой позорИ справедливые потомков укоризны.Они раскаются, когда народ, восстав,         Застанет их в объятьях праздной неги

И, в бурном мятеже ища свободных прав,         В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

5

Рылеев не был бы поэтом, если бы его стихи не отразили того, что так занимало и волновало его. Он был полон идеей гражданского мужества и писал оду, воспевающую его:

Одушевленные тобой,Презрев врагов, презрев обиды,От бед спасали край родной,Сияя славой, Аристиды…

Но — увы! — исторических примеров Рылеев мог привести совсем мало, хотя сам жанр оды требовал их: из русской истории припоминались — да и то с натяжкой — только Яков Долгорукий, дерзнувший оспаривать Петра Великого, и граф Никита Иванович Панин, канцлер Екатерины II, порицавший неограниченную самодержавную власть и желавший ограничить ее конституцией.

Где славных не было вождей,К вреду законов и свободы?От древних лет до наших днейГордились ими все народы;Под их убийственным мечомВезде лилася кровь ручьем.Увы, Аттил, НаполеоновЗрел каждый век своей чредой:Они являлися толпой…Но много ль было Цицеронов?..

Федор Николаевич Глинка, которому Рылеев прочел эти стихи, вскочил со стула и воскликнул:

— Кондратий Федорович! Ваши мысли почти слово в слово совпадают с тем, что несколько дней назад я слышал от Николая Семеновича. Дай бог памяти поточнее вспомнить. Говорили об исторических сочинениях и героях, прославляемых в них. И Николай Семенович по этому случаю сказал: «Занимаясь историческими сочинениями, я заметил, что в них прославляют храбрых завоевателей как великих людей, но я назвал бы их разбойниками. Защищать свое отечество — война законная, но идти вдаль с корыстолюбивыми замыслами, проходить пространство земель и морей, разорять жилища мирных людей, проливать кровь невинную, чтобы завладеть их богатством, — такими завоеваниями никакая просвещенная нация не должна гордиться».

— Я счастлив, что мои мысли совпали с мыслями самого замечательного государственного ума нашего времени, — проговорил Рылеев. — Спасибо вам, Федор Николаевич!

— За что ж мне-то спасибо? Ведь не я это сказал, а Мордвинов.

— Спасибо за то, что вы, как всегда, являетесь ангелом добра и вдохновляющей музой…

— Хороша муза в эполетах! — засмеялся Глинка.

Рылеев тоже рассмеялся.

— Нет, Федор Николаевич, ей-богу, нынче именно муза поэзии через вас дает мне знак. Какая же ода может обойтись без обращения к нынешним временам? А моя как раз страдала этим. Аристид, Катон, Долгорукий, Панин жили давно, читатель может сказать: «Все это хорошо, но тогда были иные времена, чем теперь, а другие времена — другие и песни». Как мне самому не пришло в голову имя Мордвинова! Моей оде недостает строф именно о нем!

Николай Семенович Мордвинов — один из первых вельмож России, адмирал, председатель департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, член Комитета министров и Финансового комитета — представлял собой странную и необычную фигуру в правительстве русской империи.