Звезда печального счастья

Солдаты прошли мимо царя в таком же виде, что и его личная гвардия, которую он с таким усилием муштровал, и ни к чему невозможно было придраться, никаким замечанием было не нарушить эту красоту и четкость.

Перед бригадой гарцевал на белом коне ее командир — Сергей Волконский. Пропустив мимо себя все ряды, он приостановился неподалеку от императора и уже собирался повернуть лошадь, чтобы отъехать дальше, как вдруг услышал слова Александра:

— Серж, поближе!

Изумленный Волконский подъехал поближе. Александр повернул к нему усталое лицо, осмотрел всю фигуру молодцеватого генерала и негромко сказал:

— Я очень доволен вашей бригадой…

Лицо Волконского вспыхнуло от удовольствия.

Но Александр продолжил:

— Видны, видны следы ваших трудов…

— Рад стараться, ваше величество, — отчетливо проговорил Волконский.

Но лицо императора оставалось таким же усталым и огорченным:

— По-моему, для вас гораздо выгоднее будет продолжать оные, нежели заниматься управлением моей империи, в чем вы, извините, и толку не имеете…

Волконский вспыхнул от обиды и страха — он понял, что царь знает все о тайном обществе, о их разговорах и проектах и, откозыряв, отъехал…

К нему кинулись его товарищи, генералы, поздравляли с тем, что император изволил лично с ним разговаривать. Никто не понимал, почему Волконский смотрит с таким ужасом и недоумением на поздравителей.

Подошел к нему и генерал Киселев и тоже весело заулыбался:

— Ну, брат Сергей, твои дела, кажется, хороши! Государь долго с тобой говорил…

Волконский уныло спросил:

— А ты разве не знаешь, что он говорил?

Киселев недоумевающе взглянул на князя.

И Волконский передал ему слова императора.

Даже Киселев приуныл и спросил князя:

— Что ж намерен ты делать?

— Подать в отставку, — твердо заявил Волконский.

— О нет, — возразил Киселев. — Напиши государю письмо, полное доверия к нему, а я при докладе вручу его государю. Он примет твои оправдания, убедится, что ты оклеветан.

Генерал Волконский так и сделал.

Александр прочел его письмо дважды.

— Серж меня не понял, — сказал он докладчику Киселеву, — я выразил ему, что пора остепениться, сойти с дурного пути, им прежде принятого. Я вижу, что он это сделал. Я проеду через его бригадную квартиру, пусть он там будет с почетным караулом. Я успокою его и исправлю то ошибочное впечатление, которое произвели на него мои слова…

Он все еще думал, что одних только слов его, императора, будет довольно, чтобы прекратить деятельность общества. Как он ошибался…

И опять подумал Александр, как поступил бы на его месте отец, император Павел. О, загнал бы сразу в Сибирь, в ссылку, а то и в крепость. Нет, тех людей, что прошли с ним через всю Европу, он не станет карать, даже если они замешаны в чем-то…

От отца сохранил Александр вот эту неистребимую любовь к солдатчине, к военным смотрам и парадам, муштре и добивался стройности солдатских рядов, понимая, что только солдаты смогут помочь ему. В чем помочь, он и сам не знал. Бабушка, пожалуй, сделала непростительную ошибку, когда в шестнадцать лет отпустила его к отцу, предварительно воспитав в республиканском духе. Вся шелуха республиканских идей слетела с него, едва он увидел разводы, парады, смотры, красоту чистого строя солдат. Неистребимый дух подражания отцу, который считал, как и Петр Третий, своим идеалом Фридриха Второго, прусского короля, зажегся в нем, и он с неутомимой молодой энергией занялся муштровкой солдатских рядов…

Женское воспитание Екатерины сказывалось в нем лишь как игра ума, желание покрасоваться перед другими, личина, надев которую, можно играть роль самого просвещенного и самого либерального европейского государя. Он преуспел в этом, но истинная его сущность российского самодержца проявилась в подавлении всех революционных движений во всей Европе. Он со страхом видел, как расползается зараза революций, как охватывает она все новые и новые страны, и старался уберечь Россию от кровавых восстаний…

Не уберег. Первый же сам участвовал в заговоре, первый же сам поставил жизнь отца в опасность, первый же сам отнял у него корону, а через пьяных гвардейцев и его жизнь…

Он много размышлял об этом. Мысли разъедали его, как ржа разъедает железо. Ему сорок семь, столько, сколько было отцу, когда его злобно и низко задушили… Что сулит ему судьба еще?

Он прошел к императрице. Слабогрудая, тщедушная, она, как всегда, лежала на коротенькой кушетке, подложив под голову подушку, и читала. Увидев его, она попыталась вскочить и сделать реверанс, но он удержал ее.

— Государь, — залившись тут же слезами, сказала она по-немецки, — я получила вашу записку. Я скорблю вместе с вами…

— Будет, Лиза, будет, — по-русски ответил он, — это я во всем виноват. Столько докторов, столько возможностей, а от смерти не уберег самое дорогое. Бог карает меня…